Евангелие от Крэга - [17]

Гость замялся.

– Давай, телись! – подошедший Флейж легонечко хлопнул его по спине. – Еда стынет.

Гость еще раз окинул взором роскошное убранство помещения, золоченые – от сглаза – блюда, драгоценные кубки. Пошевелил валиками бровей:

– Я почитал тебя прекраснейшей и мудрейшей из женщин… во всяком случае, из оставшихся в живых. Но я никогда не заподозрил бы тебя в жадности…

– В жадности?! – воскликнули хором трое джасперян – так велико было их изумление.

– Ты несметно богата, – пояснил он, плавным движением разводя четырехпалые ладони, словно лаская ими колышащийся ворс бесценных ковров, несравнимо богаче любой стоялой караванницы. Так зачем же тебе понадобилось нанимать меня, отправлять своего супруга и преданных ему воинов на погибель в самый Ад – чтобы добыть еще один клад, не так ли?

Наступило неловкое молчание, прерванное печальным вздохом принцессы:

– Ах, вот оно что. Проследуй к столу, Харр по-Харрада. Ужин стоит того. А потом ты услышишь, может быть, самую грустную из всех историй, какие тебе приходилось узнавать… Прошу.

Все уселись. Однако гость не торопился приступать к еде – он внимательно и неоскорбительно всматривался в то, как едят джасперяне, затем по их примеру вооружился ножом и вилкой и принялся за сайгачий бифштекс с таким изяществом, словно с пеленок был приучен пользоваться столовыми приборами. Флейж округлил глаза, но, поймав предостерегающий взгляд принцессы, от шуточек воздержался.

Острые коготки царапнули локоть моны Сэниа – на скамье рядом с ней распластался Шоео. Она принялась кормить его спелым гранатом, мысленно отмечая, что фаза наиболее интенсивного поглощения пищи, пожалуй, уже миновала.

– А вот теперь, Флейж, ты без лишней торопливости можешь поведать нашему гостю, какая беда привела нас обратно на Тихри и заставила искать дорогу в ледяной Ад, – проговорила принцесса, слегка откидываясь назад и прикрывая ресницы, словно исключая себя из вечерней беседы.

Флейж, безмерно удивленный ее повелением, слегка оттопырил нижнюю губу: уж если рассказывать обо всем, что приключилось с ними на Тихри, то кому, как не ей самой было знать все подробности их далеко не добровольного пребывания на родине Харра? Или, на худой конец, она могла отдать этот мягкий, завуалированный приказ Сорку как старшему. Но она выбрала его. Не потому ли, что он был другом Скюза? Но тогда чего она от него хотела – чтобы легкомысленный, непостоянный Скюз, несравненный стрелок, впервые в жизни полюбивший по-настоящему, стал главным героем разыгравшейся трагедии? Но ведь Флейж-то не был свидетелем несчастья, постигшего его товарища. Там была только сама принцесса, а она почему-то не хочет открывать никому тайну гибели своего лучшего дружинника. Несомненно одно: имело место черное чародейство – и, возможно, заклятие молчания. Да, наверное, так и есть.

Он шумно вздохнул, как перед тяжелым препятствием, и начал рассказ. Повествование получалось суховатым и отнюдь не красочным – там, где не было места язвительным шуткам или откровенному скоморошеству, его красноречие являло миру позорную плешь.

Мона Сэниа слушала, отгородившись на редкость удавшейся ей маской усталой невозмутимости. Все так. Изуродованный с малолетства злополучный князь. Два сибиллы: выживающий из ума старый пень и расцветающий махровым цветом сукин сын. Огненнокудрая девочка, прозванная Светлячком. И ни разу – имя Скюза. Только – «один из нас, полюбивший ее и изведенный неведомой волшбой».

Флейж умолк, и в вечернем покое разлилась нестерпимая тишина. Мона Сэниа удивленно подняла глаза на Харра – за все это время он ни разу не прервал рассказчика, хотя явно принадлежал к тому типу певцов-самоучек, которые слушают других с небрежным, хотя и заинтересованным видом, как бы априорно отметая их как соперников, и время от времени отпускают глубокомысленные замечания. Но нет, с первых же слов печального повествования он, приоткрыв рот, замер в такой неестественной неподвижности, что, казалось, даже только что проглоченный кусок остановился у него в горле.

– Рот закрой, – сказал Флейж. – Я закончил.

Харр сделал глотательное движение и некуртуазно утерся ладонью.

– Хуже перечного ореха, – признался он, – до слез пробрало… Ну а как же ты, владетельная, до скончания дней прокукуешь на этом свином пятачке? Да тут и рогата не выпасешь!

– Я дала слово, – сухо бросила принцесса, досадуя на то, что он угадал ее тоску по просторам Равнины Паладинов.

– Игуана – остров большой, – поспешил вмешаться Сорк. – Эта гора – только западная его оконечность, а к востоку он протянулся настолько, что двух дней пути не хватит, чтобы проследовать на коне вдоль его станового хребта. Правда, лес весьма дремуч, на твоем рогате и не проедешь…

– А что это значит – Игуана? – певец был, несмотря на три полных кубка, трезв и дотошен.

– Это – нездешняя ящерица, – пояснил Флейж. – Когда мы выбирали себе пристанище, оглядывая Лютые острова сверху, из-под облаков, командор Юрг соизволил назвать его земным словом. Как-то приклеилось.

Мона Сэниа невесело улыбнулась – действительно, остров, неожиданно громадный среди мелких, тянущихся плавной дугой островков-бусинок, из поднебесья походил на заснувшего крокодила с головой, обращенной на закат. Замкнутое кольцо каменных стен венчало эту «голову», точно доисторическая корона. И вообще все на Игуане дышало странной смесью первозданной древности и юной свежести начала лета.