Ева - [17]

«Мы с тобой в мире», – повторил он.

Тут в дверь постучали, и мир вокруг вновь двинулся прежним курсом. Бой принес запечатанный конверт, где значилось имя Фалько. Тот сунул чаевые, закрыл дверь, вскрыл конверт, и серый свинец глаз вдруг смягчился и потеплел.

Сегодня буду в гостях у моей подруги Луизы Сангран на улице Рафаэля де Косара, 8. Может быть, после шести вы захотите выпить там чаю или кофе.

Письмо было без подписи, но Фалько не составило труда установить автора: синие чернила, явно женский почерк, уверенное, изящное и аккуратное начертание букв, выведенных на английский манер, без отрыва пера от бумаги. Такой каллиграфии учат в очень дорогих монастырских колледжах. Так что Ева Неретва вместе с прошлым и обозримым будущим, сосредоточенным в Танжере, на миг отступила назад, или в сторону, или вообще сошла со сцены – медленно заскользила прочь, как кораблик по течению. Фалько убедился, что Ческа Прието не сумела отказаться от клише – романы и фильмы портят даже умных женщин – и капнула духами на лист бумаги, прежде чем сложить его и спрятать в конверт. «Амок», судя по всему. «Безумие Востока».

От этой мысли он улыбнулся. Улыбка стала шире, когда он вспомнил, как утром встретил Ческу с мужем у входа в отель. Пепин Горгель в сияющих сапогах, фуражке с капитанскими звездочками на красном околыше. Вот же кретин! Холодный, надменный, злобный, постоянно опасающийся подвоха и ожидающий угрозы. И не без оснований. Его можно понять: с такой красавицей в женах – адмирал уверял, что за ней числились две громкие связи, но Фалько в этом был не уверен – поневоле завертишь головой. Особенно если бо́льшую часть времени проводишь на фронте, спасая отчизну от безбожных орд, пока над Испанией занимается рассвет новой жизни… и прочая лирика.

Ход размышлений исторг из груди Фалько вздох, насмешливый и одновременно меланхолический. Теперь, когда муж под боком, приглашение становилось еще желанней. А сияющая Севилья, где так много подруг с квартирами и всякого другого полезного, подходит куда лучше, чем серая, узколобая, ханжески-постная Саламанка, где самому каудильо пришлось разместить свою штаб-квартиру в епископском дворце. Впрочем, к сожалению, сейчас в полном смысле слова – не до шуток. Через три часа, в шесть, он должен быть в самолете, который помчит его на север Африки. Как в танго: «Прощайте, милые друзья, когда ж увижусь с вами я?» Уже во второй раз ускользает у него эта женщина меж пальцев. Что за собачья жизнь…

Почти машинально, повинуясь профессиональной привычке, он зашел в туалет, вытащил из кармана зажигалку и сжег письмецо. Глядя, как пепел исчезает в унитазе, подумал, что на него с Ческой будто кривым глазом кто-то глянул. И вспомнив следом про стеклянный глаз адмирала, сам расхохотался своей неудачной поговорке. Посмотрелся в зеркало, показав язык своему отражению. Как бы приемля все, что есть, а заодно – и все, чего нет. Как сказал кто-то – а кто, он не помнил, да и неважно, – то, чего не может быть, быть не может, и более того – невозможно.

Завершив сборы, Фалько спустился чего-нибудь поесть. Плохо лететь на пустой желудок, тем более над проливом. Время у него еще было, погода благоприятствовала, и потому он прогулялся до улицы Альбареда, где помещался «Дом Вдовы». Под рекламным плакатом «Всегда и всюду требуйте напитки “Домек”» (он улыбнулся: Домеки приходились ему двоюродными братьями) и объявлением, оповещавшим о штрафах за нарушение новых политических правил: «За неотдание салюта знамени – 30 песет», почистил башмаки и съел хамона с сыром, тушеную куропатку, выпил два бокала красного вина и медленно побрел назад через мост, но сначала предъявил документы караульным.

Солдаты, вооруженные винтовками Маузера с примкнутыми штыками – и молоденькие новобранцы в пилотках с кисточками, и бородатые волонтеры-рекетé в красных беретах и с распятиями на груди – вели себя вежливо. Все можно, сказали они, нельзя только входить в квартал Триана и выходить из него без специального разрешения военных властей. Фалько двинулся дальше, наслаждаясь погожим днем и великолепным видом на противоположный берег. Он насвистывал «Кумпарситу» и пребывал в хорошем настроении. Сегодня он будет ночевать в Тетуане, а утром будет уже в Танжере заниматься «Маунт-Касл» и золотом Республики.

Он подумал о Еве Неретве и тотчас почувствовал, что сердце забилось чаще – никак не обычные его шестьдесят ударов в минуту. Как всегда, близость действия будто впрыснула ему в жилы ощущение особой, напряженной и отрадной ясности. И нетерпеливого желания действовать. В мире происходят захватывающие события – и это он, Фалько, делает так, чтобы они происходили. Более того, сам становится частью этих событий. Он шел, заложив руки в карманы, сдвинув шляпу на затылок, с рассеянной улыбкой на губах, и ложившаяся от его башмаков тень напоминала силуэт волка. Волка спокойного, волка опасного, волка счастливого.

– Сеньор Фалько, вас ожидают в баре.

Он поблагодарил портье и зашагал по указанному адресу. Шел пятый час. За стеклянной стеной, окружавшей центральное патио, пили и гомонили иностранные журналисты, жалуясь, что цензура дохнуть не дает и что не разрешают ездить на фронт. Он мельком отметил знакомые лица – Кардозо из «Дейли мейл» и англичанина по фамилии Филби. Тот помахал приветственно – они познакомились несколько месяцев назад в баре «Баск» в Сан-Хуан-де-Люс, – но Фалько проследовал дальше, не задерживаясь. В глубине за столиком беседовал с тремя штатскими адмирал. При виде Фалько он поднялся и пошел навстречу.