Ева Луна - [123]

— Она просто воплощение женственности; если разобраться, то все мы в какой-то мере андрогины, в каждом есть что-то и от мужчины, и от женщины, но она сумела стереть со своего облика даже малейший намек на маскулинность, чего стоят только восхитительные формы и пропорции ее тела, она просто потрясающая женщина, женщина на все сто процентов, — сообщил он мне, вытирая платком пот со лба.

Я посмотрела на свою подругу, такую близкую и знакомую, — на ее лицо, созданное в основном с помощью косметики и пинцета, на ее округлую грудь и бедра, на плоский, не приспособленный для вынашивания ребенка живот, — и вспомнила, в каких трудах и муках было сотворено все это великолепие. Пожалуй, только я по-настоящему знала истинную природу этого, почти сказочного, существа, только я могла понять, через какую боль пришлось пройти ей, чтобы воплотить в жизнь свои заветные мечты. Мне доводилось видеть ее и без макияжа, усталой, грустной, доводилось приводить ее в себя после приступов депрессии, болезней, бессонных мучительных ночей: как же я хочу быть просто слабой женщиной, непохожей на ту энергичную даму, которая появляется на сцене в плюмаже, обвешанная с головы до ног сверкающей бижутерией. В ту минуту, глядя на толстого немолодого мужчину, я пыталась угадать, что он мог бы рассказать своей подруге, матери или сестре об истинной природе роскошной Мими. Тем временем она сама, сидя в другом конце гостиной, почувствовала на себе восхищенный взгляд нового обожателя и направилась к нам. Я попыталась остановить ее, помешать ей осуществить задуманное, в конце концов, защитить свою подругу, но она нарушила мои планы безошибочно сработавшим приемом.

— Ну что, Ева, не расскажешь ли ты нашему другу какую-нибудь сказочную историю, — словно невзначай предложила Мими, опускаясь на подушку рядом с Аравеной.

— Какую вы хотите?

— Ну что-нибудь пикантное, идет? — хитро улыбнулась она.

Я села, подобрав под себя ноги, как индеец, закрыла глаза и через несколько секунд уже отправилась в путь по белым дюнам бескрайней ледяной пустыни. Вскоре в этом пространстве появилась женщина в юбке из желтой тафты, и на еще монотонный и безрадостный пейзаж стали один за другим накладываться мазки, рожденные из маминых комментариев по поводу журналов профессора Джонса и игр, придуманных Сеньорой для увеселения гостей на праздниках у Генерала. Еще через миг я начала говорить. Мими утверждает, что у меня какой-то особенный голос, как нельзя лучше подходящий для рассказывания сказок; вроде бы он совсем как мой, по крайней мере не перепутаешь, и в то же время как бы чужой, словно рождающийся не в моей груди, а в земле у меня под ногами и поднимающийся к горлу через все тело. Я уже чувствовала, что стены гостиной раздвигаются, открывая путь к далекому горизонту, создавая новый мир — мир со своим пространством и временем. Гости притихли.

Это были тяжелые времена для юга. Нет, не для юга нашей страны, а для юга всего мира, где времена года идут в обратном порядке и зима приходит не под Рождество, как у всех цивилизованных народов, а ближе к середине года, как у дикарей и варваров…

Когда я закончила говорить, единственным человеком, не присоединившимся к общим аплодисментам, был Рольф Карле. Уже потом он признался мне, что ему потребовалось довольно много времени, чтобы вернуться из той далекой южной пампы, по которой уходили куда-то к горизонту двое влюбленных с мешком, полным золотых монет; по возвращении оттуда он со всей убежденностью в голосе заявил, что твердо намерен превратить мою историю в фильм, пока эти двое любящих друг друга не то хулиганов, не то разбойников не завладели окончательно его воображением и не подчинили его себе целиком и полностью. Я слушала Рольфа Карле, кивала, но мысленно пыталась понять, почему он кажется мне таким знакомым; дело ведь не в том, что я видела его по телевизору. Неужели мы когда-то встречались? Покопавшись в памяти, я пришла к выводу, что никогда, даже в детстве, не была с ним знакома; мне захотелось прикоснуться к нему, и, влекомая этим порывом, я шагнула к нему и провела пальцем по тыльной стороне его ладони.

— У моей мамы тоже были веснушки… — (Рольф Карле не пошевелился: не отодвинулся, но и не попытался взять меня за руку.) — Мне говорили, что вы бывали в горах, там, у повстанцев.

— Я много где бывал.

— Расскажите мне…

Мы сели на пол, и он, к моему удивлению, ответил почти на все мои вопросы. Он рассказал о своей работе, которая бросала его из одного конца света в другой и приучила смотреть на мир одним глазом — через объектив камеры.

Наша беседа затянулась до конца вечера, и мы настолько увлеклись разговором, что не заметили, как другие гости уже разошлись. У меня было ощущение, что Рольф посидел бы у нас еще и сам, по доброй воле, уходить не собирался; Аравене пришлось тащить его за собой, как прицеп. В дверях Рольф сказал, что несколько дней его не будет, потому что он уезжает в Прагу, где восставший чешский народ взял в руки булыжники, вывороченные из мостовой, и встречает градом камней танки оккупантов.[30] Мне захотелось поцеловать его на прощание, но он лишь протянул руку и поклонился — как мне показалось, чересчур официально и даже искусственно.