Eurocon 2008 (2). Спасти чужого - [167]

— Ты знаешь закон, Хельга! Мы должны так поступить.

— Он ни в чем не виноват, — прошептала женщина.

Она не знала, что еще сказать.

Олав не отозвался. Но продолжил уверенно смотреть на Хельгу, и его взгляд передавал ей ярость, ненависть и злобу. Передавал ей страх. Страх всей толпы и его, Олава, страх. И это было хуже всего. Хельга была готова драться со всеми, но не с ним. Только не с ним!

— Он виноват. — Очень-очень медленно произнес мужчина. — Таков закон, Хельга, он виноват.

И ее плечи опустились.

Помощник королевского прокурора хотел что-то добавить, но понял, что не время. Промолчал.

Олав вытер рукавом появившиеся на глазах слезы и твердо произнес:

— Он виноват.

Это было последнее. Хельга словно очнулась. Из ее глаз исчезли и ярость, и злоба, и страх. Взгляд потускнел, стал покорным.

— Да, — прошептала девушка. — Он виноват.

Толпа взвыла. Олав снова опустил голову. Помощник прокурора вздохнул и громко объявил:

— А теперь, люди, сделаем то, что велит закон!

* * *

— Я умею видеть будущее, — вздохнула Гаруса. — Через два месяца малыш совершит свое первое чудо и человеки поймут, что у него есть магический дар. И убьют его. — Поправилась: — Убили бы. Через два месяца.

— Если бы ты не вмешалась.

— Да. Если бы я не вмешалась.

Орвар с легким удивлением посмотрел на зажатый в руке окорок, но в пасть его не потянул. Не хотелось. Ничего не хотелось. Перевел взгляд на женщину и негромко сказал:

— Знаешь, мне приходится есть одно только мясо. День за днем, век за веком. Иногда хочется овощей, хочется попробовать, каковы они на вкус, но мне нельзя. Я должен есть мясо. Я не могу нарушить ход вещей. Я, Орвар Большое Брюхо, Повелитель Кладбищ, тот, кто останется в конце всего, почти равный древним богам — я не могу нарушить ход вещей. А ты, слабая, жалкая, неумелая колдунья, — можешь.

— Я изменила только то, что касалось меня.

— Этого достаточно. Ты — можешь.

Орвар сожрал ветчину, принял из темноты рябчика в малиновом соусе, но снова выдержал паузу в приеме пищи.

— Тебе не дойти до Мышиных гор.

— Я знаю, — спокойно ответила Гаруса.

— Ты бы не дошла даже с магией, которую мы у тебя отняли, — уверенно произнес толстяк.

— Я знаю.

Большое Брюхо покачал головой:

— В тебе нет страха, женщина, в тебе совсем нет страха.

— Я умираю, Орвар. Бояться надо было раньше.

«Когда принимала решение».

— Да, именно тогда. — Толстяк насупился и сдавил рябчика так, что хрустнули пустотелые птичьи косточки, а между пальцев кровью потек малиновый соус. — Никому из детей Тьмы не дано видеть будущее, но я знаю, когда и кто ко мне придет. Очень скоро ты станешь моей.

Гаруса молча кивнула.

— Но еще четыре дня назад у тебя было двадцать три года, женщина. Ты их сожгла в этой скачке. Ты их сожгла, но до Мышиных гор не дойдешь. Даже с магией.

— Я должна была так поступить, Орвар.

— Ради него? — Брюхо наконец-то обратил внимание на ребенка.

— Да, ради него.

— Открой малышу лицо, — неожиданно попросил толстяк.

Гаруса, не колеблясь ни секунды, откинула мех и позволила Большому Брюху изучить спящего младенца.

— Когда-нибудь я обглодаю твои кости, малыш, — после длинной паузы произнес Орвар. — Но не сегодня. И не завтра. — Брюхо поднял взгляд на женщину. — Он чужой тебе, Гаруса. Он человек.

— Он ребенок, — твердо сказала нигири. — У детей нет национальностей и рас.

— Для матерей.

— Я мать.

— Неужели?

— В Мышиных горах живут три моих сына.

— Настоящих сына, — уточнил толстяк.

— Настоящих, — подтвердила женщина. — Но этот — тоже настоящий. — Гаруса не хотела продолжать говорить, но… Но вдруг поняла, почувствовала, что Орвар должен знать: — Он настоящий, потому что когда-то мне предсказали, что я умру за своего четвертого сына.

И Большое Брюхо отступил. Сделал шаг назад, раскрыл рот и долго, почти минуту смотрел на колдунью, прежде чем заорать:

— Ты не беременела? Да?! Отвечай! Ты родила троих сыновей и остановилась. Да?! Ты…

— Теперь все неважно. — Нигири устало махнула рукой и улыбнулась, глядя на спящего малыша. — Он мой четвертый сын, Орвар. Он мой ребенок.

— По какому праву?

— Я его мать.

— У него есть мать!

— Она от него отказалась.

— Еще нет.

Это случится через два месяца. Подозрения перерастут в уверенность, человеки поймут, что ребенок обладает способностями к магии, и его убьют. Потому что таков закон. Человеки хотят быть одинаковыми, они боятся магов, боятся, что не смогут их контролировать. Простые человеки опасаются, что маги наведут на них порчу, короли — что маги отнимут у них власть. И поэтому есть закон.

Любой, кто способен к магии, должен умереть.

Детей сжигали на кострах, но прежде… прежде матери должны были отказаться от них. Оставить их без защиты, без любви. Оставить их один на один со сворой человеков, которые назвали свой страх праздником Отиг. Перед смертью малышей лишали всего. Потому что до тех пор, пока за обреченного младенца кто-то готов отдать жизнь, казнь является убийством.

— Он будет магом, — пробормотал Орвар, вновь уставившись на малыша. — Сильным магом. Но если… — Брюхо осторожно протянул руку, его палец прошел сквозь мех и коснулся руки ребенка, оставив на коже малыша черную родинку. — Если когда-нибудь ему потребуется помощь, он ее получит.