Этюды в багровых тонах: катастрофы и люди - [47]

Фолкшем ожег кузину сердитым взглядом, но промолчал.

Что разлучит нас?

За кулисами царила обычная суматоха. Гарри Мэрдок пристегивал ремнями к колену деревянный обрубок. Кейт Клэкстон бормотала что-то себе под нос, вероятно, повторяла текст. Джордж Стадли, готовый к выходу на сцену, припал к маленькому отверстию в занавесе, напряженно высматривая кого-то в зрительном зале.

— Простите, мистер, — небрежно бросил рабочий, ненароком задев Мэрдока.

В руках у рабочего была жестяная лейка, с носика которой срывались капли остро пахнущей жидкости. Перед началом спектакля он доверху заправил керосином лампы на просцениуме, а сейчас торопился проделать ту же операцию с лампами у колосников.

— Ничего, — буркнул Мэрдок, привыкший, что к нему относятся без всякого почтения. Да и то сказать, актер «на выходах» не заслуживает иного. Теперь же, после разговора с директором, о котором, разумеется, уже всем известно, — тем более.

А рабочий уже карабкался по крутой лестнице, оставляя на ступенях жирные пятна. За имевшиеся в его распоряжении минуты он успел подлить керосин почти во все лампы. Остались всего две, но тут прозвенел третий звонок, и занавес стал раздвигаться. Рабочий замер, наблюдая сверху, как на сцену гордой походкой выходит Кейт Клэкстон. Потом он стал осторожно спускаться по лестнице. Проделать это бесшумно с лейкой в руках ему бы не удалось, поэтому он оставил ее у колосников. Стеклянные колбы на оставшиеся незаправленными лампы он надевать не стал по той же причине — чтобы ненароком не нашуметь.

Клэкстон была чудо как хороша. При том что пьеса была самой что ни на есть средней, она ухитрялась привнести в убогие сентиментальные сцены подлинные чувства. До неприличия вычурные фразы, свидетельствующие о вопиющей бездарности автора, в ее исполнении превращались в откровения, способные тронуть любое сердце. И если в партере разодетые дамы сушили непрошеные слезы судорожным трепетом вееров, то на забитой до отказа галерке люди победнее и попроще не считали нужным скрывать свои чувства — там плакали навзрыд.

И Мэрдок был на высоте. Он играл яростно, выплескивая сокровенное. Нищий, но не растоптанный; униженный, но не раздавленный. Таким он сам хотел быть, таким он сделал своего героя.

Что касается Джорджа Стадли, он действительно был суетлив. Много ненужных движений, чересчур громкий голос, слишком картинные позы.

Но в целом, но в общем все шло своим чередом. И все закончилось бы наилучшим образом под гром аплодисментов, может быть, даже под шквал оваций, если бы фитиль полупустой лампы у колосников был сделан из добротного материала. Увы, он был соткан из нитей разной плотности, поэтому вдруг согнулся, как при щелчке сгибается указательный палец, упираясь в большой, потом упруго распрямился и выбросил крохотный раскаленный уголек. Описав дугу, тот ударился о моток пеньковой веревки, которой крепились декорации. Опять-таки, будь веревка новой, гладкой, уголек отскочил бы и погас, однако веревка была потертой, с торчащими во все стороны волокнами, и уголек запутался в них. Но и в этом случае ничего бы не произошло, если бы осветитель впопыхах не плеснул керосином как раз на это место.

Веревка вспыхнула, и огонь, как по запальному смоляному шнуру, побежал к декорациям, сделанным из сосновых реек, промасленной бумаги и пропитанной костным клеем ткани.

— Любимый! Единственный! Лишь смерть разлучит нас! — сказала Кейт Клэкстон, протягивая руки к Стадли. Тот сделал шаг и заключил ее в умелые объятия.

В это время огонь уже пожирал декорации. Они горели, почти не давая дыма. Рабочие сцены бросились к пожарным ведрам, но воды в них не оказалось. Пожарного крана с рукавом за кулисами тоже не было. Когда в Бруклине строили театр, подобную роскошь посчитали излишней.

В ход пошли куртки. Ими пытались сбить пламя. Но это было так же наивно и бесполезно, как попытка остановить голыми руками почтовый дилижанс, запряженный четверкой взмыленных скакунов.

Надо было предупредить актеров на сцене, и один из рабочих, почти высунувшись из-за кулис, стал подавать им знаки. Джордж Стадли, стоявший вполоборота, недоуменно взглянул на него.

— Пожар, — прошептал рабочий одними губами, продолжая отчаянно жестикулировать, и повторил громче: — Пожар!

Подонок

Лесли Фолкшем скучал. Пьеса его ни в малейшей степени не интересовала. Он покосился на костлявую девицу, сидевшую с отцом в двух рядах впереди и чуть правее. За 100 тысяч приданого он готов обвенчаться и не с такой уродиной. Что, кстати, вполне реально. Эта дылда с таким восторгом внимала его россказням!

Ему вспомнилось, как все было на самом деле, как он валялся в ногах у ломового извозчика, совал ему деньги и умолял вывезти из горящего города. Наконец «ломовик» смилостивился, взгромоздил на повозку чемоданы, но через два квартала потребовал доплаты. Лесли заупрямился, и тогда возница скинул, что называется, одной левой сначала поклажу, а потом и седока.

Лесли ударился затылком о край тротуара и потерял сознание. Очнувшись, он не обнаружил чемоданов — в городе хозяйничали мародеры. Он поднялся на ноги и побежал. Из-за угла выворачивал фургон — один из тех, на которых по распоряжению мэра Чикаго из города вывозили трупы. Фургон был забит доверху. Лесли догнал его, схватил сгоревшую почти до кости ногу и дернул. Почерневший, в лохмотьях кожи и мышц покойник соскользнул на мостовую. Лесли вцепился в борт фургона и с трудом забрался в него, заняв освободившееся место. Отдышавшись, он увидел перед собой выжженные глазницы лежавшей под ним мертвой девушки. Он перевернулся на спину и вытянулся, чувствуя лопатками жесткость дамского корсета с поломанными пластинами из китового уса.