Этюды об ибн Пайко - [3]
А о себе, бедняга, не думал.
Серебряная проволока милосердия и доброты медленно обвивалась вокруг его шеи, и чем больше он находил оправдание для каждого недостатка людей, и чем легче он их прощал, тем туже затягивалась проволока и тем сильнее сжимала ему горло. Начал ли он уже хрипеть? Голос у него осип, как будто был не его. Ибн Пайко и дальше продолжал свое, пока совсем не потерял дыхание.
И на рынке рабов у Марко не возникло никакого недоброго предчувствия. Зачем он туда пошел? Уж во всяком случае, не затем, чтобы купить себе слугу по дешевке, и не затем, чтобы просто поглазеть. Новых рабов привезли из Сербии, где шла война, и уже несколько дней продавали здесь, закованных в цепи и совершенно изможденных. Душа ибн Пайко разорвалась бы на мелкие кусочки от одной мысли — нажиться на несчастье других.
Он, будто одеревенев, стоял посреди толпы и не чувствовал, как его толкали то слева, то справа. Разные бездельники, носильщики да цыгане, бродяги и всякое другое отребье хихикали вокруг него. Воздух был грязен и вязок, как тесто, от презрения к несчастным и превосходства над ними со стороны собравшихся поглазеть, их пошлых смешков и бесстыдных ухмылок, обращенных к связанным и совершенно нагим рабам. «Какое мелкое и отвратительное счастье — радоваться тому, что не они сейчас на месте этих рабов», — думал Марко в негодовании. На высоком помосте, построенном будто для театрального представления, теснились мужчины и юноши, женщины и девушки, а в сторонке — дети, ободранные и бледные, как новорожденные котята. Сердце Марко сжалось. По подпертой бревном деревянной лестнице на помост поднимались покупатели, чтобы пощупать у них мускулы и осмотреть зубы, или те, кто просто хотел плюнуть на них как на врагов падишаха. Ибн Пайко, опустив от стыда голову, видел только множество ног — мужских в башмаках и женских в белых носках и сандалиях, стучавших по перекладинам, да слышал звон цепей пленников.
Раздавалось «слава Аллаху» и «прекрасно», зурны и барабаны во всю мощь играли что-то вроде марша, а какой-то плешивый оборванец, стоявший с другой стороны лестницы, яростно тряс свой бубен. Солдаты, следившие за порядком, стояли поодаль, а в толпе сновали жандармы с пистолетами за поясом и ружьями в руках, полицейские и охранники.
Кто-то в толпе выкрикнул:
«Я хорошо плачу, чтоб вы знали!»
«Тише ты!» — прикрикнул на него с помоста звероподобный турок с тюрбаном на голове и раскрытой книгой в руках. Хорошенько откашлявшись и подождав, пока народ успокоится, он все же сказал:
«Добро пожаловать, братья!»
Некто, то ли сержант, то ли офицер, громко топнул сапогом. Или это бубен опять вздрогнул? Или у зурн и барабанов перехватило дыхание, и воцарилась тишина?
Какой-то человек, стоявший рядом с ибн Пайко, сказал ему тихонько:
«Не переживай, ибн Пайко!»
И приятельски ухватил его за локоть.
«Не переживай за них. Они хулили Аллаха, за это и наказаны».
А Марко подумал:
«Дьяволом они наказаны, а не Аллахом», — да так и сказал.
Это был турок с чалмой на феске, и ибн Пайко тотчас признал в нем банщика из хамама[5] Чифте, который вытирал его теплыми льняными полотенцами, когда он и Калия ходили по субботам в баню, она в женскую, он в мужскую.
«Не надо их сильно жалеть, — добавил еще тише банщик и хитро подмигнул. — Разве лучше было бы им превратиться в бою в копченое мясо? Аллах и так всем нам укажет конец, так говорит праведный».
На ибн Пайко будто повеяло теплым ветром. Этот благородный турок как будто хотел освободить ему душу. «Да, но зачем из них делают рабов? — спросил потемневший и ушедший в себя Марко. — Люди закованы в цепи, на их лицах читается мука, чистая боль, они — окровавленные, оборванные, израненные и черные от грязи, копоти и пороха, но эти цепи и грязь, разве они не вне их? Их враги властны над ними только снаружи, но разве хватит им силы дотянуться до того, что у них внутри? Кто может поработить их мысль, любовь или муку? Их чувства принадлежат только им, и потому они свободны. Они находятся внутри их тел, там они удерживаются, но удерживаются их собственными замками и задвижками, а не этими цепями снаружи. Мысль придает им силу, и в ней их спасение, а эти внешние оковы не значат ничего: любовь способна преодолеть преграду и улететь, куда ей захочется; тоска — вот самая тяжелая цепь, давящая, ранящая, но она принадлежит человеку, и никому до нее не добраться. Пресвятая Богородица, но ведь и с турками дело обстоит точно так же, — содрогнулся Марко. — Ну, и что, что они хозяева? Этот сержант, этот офицер, разве они не рабы? Рабы рабов. Этот потеющий жандарм, и он раб. Он должен махать тут пистолетом и кинжалом, пугая все живое. Вряд ли это доставляет ему удовольствие. Скорее всего, боль от того, что это ему удовольствия не доставляет, делает его еще более злым, зверем, который из ненависти и упрямства блюет перед котелком с кашей. Рабы слабы, как свечи, оплывающие на шандале, но турки? Какая сладкая жизнь, какая сытная еда, какой скакун сумеют стереть в их головах картину этого позорного торжища?»
