Этюды Черни - [33]

– Ты замерзла.

Филипп взял у Саши из рук стакан. Звякнули недотаявшие льдинки. Он обнял Сашу и повернул к себе лицом – конечно, ведь он хотел целоваться.

– Ты так замерзла, что у тебя даже зубы холодные, – сказал он после поцелуя.

– Так согрей меня, – попросила Саша.

Это была просьба такая же жалобная, как и пошлая. Но ей никогда еще не бывало так одиноко. И это не было одиночеством человека, который приходит вечером к себе в пустую квартиру. Да она всю жизнь приходила вечером в пустую квартиру! После ее краткого замужества мужчины бывали у нее лишь гостями, она давала им чуть большую или чуть меньшую свободу в праве к ней приходить, и дело совсем не в темных окнах, которые ее встречают, и не в прочих подобных мелочах.

Не внешние, нет, не внешние приметы одиночества тяготили ее сейчас. А какие? Саша не знала.

– Согрею, – сказал Филипп.

И усадил ее на стол – он у него в кухне был огромный, неправильной скругленной формы, с прозрачной столешницей, – сбросил с себя халат, ну а Саша спала совсем голая… И как будто не тело его оказалось у нее внутри, а источник тепла, как будто сам он, весь он стал Сашиным теплом.

Глава 13

Деньги таяли с какой-то непотребной скоростью.

«Надо было в Вене оставаться, – сердито думала Саша. – Здесь понятия о деньгах именно что непотребные!»

Москва была развращена деньгами. Прожив большую часть своей взрослой жизни в Европе, этого нельзя было не видеть.

Представления о том, что такое дорого и что такое дешево, какие расходы следует считать оправданными и необходимыми, а какие пусканием пыли в глаза, – эти представления стали у москвичей чудовищными. Как это получилось, когда, Саша не понимала.

Она уехала в Вену на излете перестройки и с тех пор бывала в Москве лишь наездами. Но она отлично помнила, как все дрожали над каждым рублем, несмотря на то что рубль обесценивался ежедневно. Помнила, как по полгода не получали зарплату и питались одной только картошкой, выращенной на шести дачных сотках, где цветники были безжалостно уничтожены, чтобы занять как можно больше земли под грядки. Помнила, как костистую, тощую, обледенелую рыбу люди покупали на последние деньги только для детей, чтобы умные росли, хотя большие сомнения были в том, что в этой жалкой рыбе содержится хоть капля необходимого детскому мозгу фосфора, а также и в том, что в этой жалкой жизни детям когда-либо понадобится ум в прежнем понимании этого слова. Она помнила, как люди учились варить варенье без сахара и суп из топора…

И вот теперь те же самые люди – действительно те же самые, только отрастившие округлые брюшки или, наоборот, украсившие свои животы в фитнес-клубах кубиками мышц, – снисходительно растягивая слова, бросали:

– Хорошо вчера посидели. И недорого, в пятьсот евро уложились, – переводя рубли в европейские деньги, чтобы Саше было понятнее.

И то же самое говорили их дети, и дети сидели в тех же самых ресторанах, хотя если бы молодой человек, студент, пришел в Париже или Вене в ресторан, где счет составляет пятьсот евро, то ничего, кроме общего недоуменного презрения, такой молодой человек не вызвал бы.

Относиться к этому неожиданному московскому расточительству можно было как угодно, но раз уж она здесь живет, то приходилось принимать эти правила.

Саша старалась не задавать себе вопрос, сколько еще она будет здесь жить. Европейский мир, в котором она так свободно и радостно чувствовала себя, когда у нее был голос, когда она была признана и востребована, – этот внешний мир теперь ее пугал. А мир московский, несмотря на все произошедшие в нем изменения, был ей понятен. Она не воспринимала его как внешний – он был для нее внутренний, нутряной. Он то радовал, то злил, но она чувствовала себя в нем как рыба в воде, вот ведь как. А спроси, почему – не ответила бы.

Но жить хоть в том, хоть в этом мире, не имея постоянного дохода, было невозможно. И что делать, было в общем-то понятно: раз она не может больше петь, значит, будет учить пению.

Ей казалось, что найти учеников будет непросто. И потому, что она бывала в Москве лишь урывками, а значит, ей недоставало в московском музыкальном мире необходимых знакомств, и, главное, потому, что быть хорошей певицей вовсе не значит хорошо учить пению. Сможет ли она хорошо учить, Саша не знала. В Вене она бы точно не взялась за это с такой самонадеянностью, да и в Москве эта затея казалась ей авантюрной…

Но неожиданно выяснилось, что беспокоится она напрасно. Ее биография – Вена и Милан, где она стажировалась, а потом пела в опере, и многочисленные концерты по всему миру, и просто известность имени, – все это обладало в Москве невероятной притягательностью. От учеников отбою не было.

Только это были особые ученики, как раз те, кто посещает рестораны со счетом в пятьсот евро; так Саша их для себя определяла. Никакого представления о том, что такое хороший педагог, у них не было, зато они были падки на внешние признаки успеха, и учеба у Александры Иваровской привлекала их именно в этом смысле.

Это были богатые дилетанты – надо было называть вещи своими именами.

Но если принимать это во внимание, то надо иначе строить свою жизнь. Надо возвращаться в Европу, напоминать о себе, добиваться, чтобы тебя включали, например, в жюри международных конкурсов, добиваться этого с отчаянием и яростью, потому что в такие жюри охотно включают тех, у кого есть настоящее и будущее, а не одно лишь прошлое. Надо добиваться, чтобы тебя не забывали, и тоже отчаянно этого добиваться, потому что даже когда ты пела, то все-таки не была Марией Каллас, а была просто не хуже или несколько лучше других, а теперь…