Этой ночью я ее видел - [62]

Черт, пыхтел Янко, проклятый дурень, деревенщина, ты спятил? Видя, что на меня нацелены ружейные дула, он старался сгладить ситуацию, это была дружеская потасовка, сказал он, пытаясь улыбнуться окровавленным ртом.

За такую дружескую потасовку, строго сказал Костя, пойдет в тринадцатый батальон.

Мне было известно, что тринадцатый батальон означает выстрел в спину.

Оружия мне не вернули. Я шел в середине колонны, сразу за мной шел Богдан, наставив ружье, и всякий раз, когда я отставал, получал тычок под ребра. Около полудня мы пришли в лагерь батальона под скалистым навесом. Я все еще был в неведенье, отпустили ли, в конце концов, Веронику? И что стало с жестоко избитым Лео. Не знаю, почему я надеялся, что его лишь проучат, проучат по-страшному, и что сейчас ему в поместье перевязывают раны.

Я открыл консервы, проглотил их, улегся в палатке и тут же уснул.

Когда проснулся, была уже ночь.

Кто-то рядом со мной вовсю храпел. Я долго тормошил его, на миг он затих, но потом продолжил еще пуще. В конце концов, я пошарил у него по лицу и зажал нос. Он застонал и приподнялся на локтях. Я зажег спичку, это был Богдан, стонущий, испуганный, моргавший маленькими глазками. Эй, черт, произнес он, узнав меня, чего ты меня разбудил?

Богдан, начал я шепотом, что случилось в охотничьем домике?

Я с тобой не разговариваю, отрезал он.

Все взъелись на меня из-за того, что я подрался с Янко и чуть не придушил его. Через некоторое время он сказал: знай — тебе крышка.

Возможно, ответил я. А вы этого… гестаповского агента, вы его отправили в долину? Как конюха?

Некоторое время он молчал. Богдан был тугодум. Ему было невдомек, почему я не знаю о том, что случилось, я ведь тоже принимал участие в операции. Потом лишь он сообразил своими тормозными мозгами: ты был… возле охотничьего дома… на страже?

Да, соврал я. Я не мог признаться, что мне почти плохо сделалось. Что я, как бы это сказать, спрятался подальше от охотничьего домика.

И ты не знаешь, что было?

Нет.

Концы отдал, произнес он. Петер немного рассвирепел, оттого что этот гад ничего не хотел говорить. Ну и влепил ему разок сверх меры, так что тот не очухался. Мы и водой его поливали и снегом терли, но он уже на тот свет отошел.

А она?

С ней мы немного развлеклись.

Кто?

Сначала Янко, а потом еще и остальные.

И ты тоже?

Он не ответил. Он сказал, что они не могли отпустить ее после того, что случилось.

А теперь кончай допытываться, произнес он. Лучше приготовься, завтра тебе придется на вопросы отвечать. Я не хотел знать, как они ее прикончили, теперь, когда мне стало известно, как умер ее муж. Я понимал, что не выстрелом, потому как мы были в тылу врага. Накануне отступления. Тогда стрелять нельзя.

Всю ночь я не сомкнул глаз. Слушая храп Богдана, меня трясло, когда я думал, что случилось с Вероникой. Этого я никак не желал, рассказывая начальнику станции то, что рассказал. То, о чем я догадывался со слов Богдана, хоть подробности мне и были неизвестны, было выше моего разумения. Уже того, что рассказал мне Янко, было чересчур. В последний раз я видел, как они сидели на лавке, а его рука скользнула ей на бедро. Он сказал, что не пришлось кататься на мотоцикле. А случись это, если бы они ехали на мотоцикле, то это было бы совсем другое дело. А это же… Я потерял голову, напал на него и начал душить. Этой ночью было не до сна. Мысли мои перескакивали от Янко к Веронике, к этому храпящему возле меня типу Богдану и обратно. И к допросу, который ждал меня на следующий день.

По крайней мере, хоть допроса не было. Еще порядком не рассвело, когда нас поднял на ноги одинокий выстрел. Некоторое время было тихо, потом прозвучало несколько выстрелов. Мы все уже были у палаток, когда прибежал караульный с криком: фрицы.

Весь день мы шли под гору, спустились в ущелье, мне не знакомое. Там немного передохнули возле обледеневшей бурной горной реки. Долго не пришлось ждать, как снова прозвучали выстрелы. Выстрелы раздались с той стороны, с которой мы меньше всего ждали, сверху. Передовая группа, которая уже выдвинулась вперед, налетела на полицаев, я видел, как мелькают их юркие фигуры между деревьями по обеим сторонам ущелья. Все позеленело от их мундиров, и очевидно было, что нет никакого смысла идти на риск столкновения. Мы спустились обратно, откуда пришли, перескакивая через камни и разломы льда, на бегу увлекая за собой караульных и через какие-то десять, кто его знает, двадцать минут, когда снова воцарилась тишина, двинулись по крутому склону среди заснеженных елей. Затем спустились с верха в другое ущелье и снова поднялись в гору, вряд ли и тут была засада, но если бы мы спустились вниз, это означало бы, что мы должны выйти на дорогу, что было равносильно тому, что дать себя перебить там, внизу. Так что мы снова лезли в гору, запыхавшиеся, мокрые, раздавленные, возникало такое чувство, что вот-вот испустишь дух. Лишь к вечеру мы оказались под скалистым выступом. Под ним была немного припорошенная снегом, но почти сухая скалистая площадка. Костя послал на разведку, все вернулись с хорошими вестями, зеленых поблизости не было, они повернули в другую сторону. Мы разбили лагерь. Янко сказал, что мы останемся здесь аж на несколько дней, если повезет, здесь хорошо просматриваемая и вместе с тем безопасная позиция. Он считал, что мы поступили благоразумно, что залезли на самый верх. Несмотря на то, что этой зимой мы сознательно передвигались по лесным опушкам или даже спускались в деревню, но после операции в Подгорном было ясно, что нас будут стараться окружить и схватить. Тут наверху это было бы сделать затруднительно. Полицаи были не бог весть какие вояки, главным образом, мужики в возрасте из наших мест или из Коротки. Те, кто действительно мог дать прикурить, были в Италии или России. Костя часто зачитывал нам дневные сводки о продвижении Красной армии и отступлении немцев из Италии. Однако, когда скапливалось много полицаев, с ними тоже шутить не приходилось, их ружья убивали ничуть не хуже, чем оружие эсэсовцев. Кроме этого, они ничего не пускали на самотек, и когда начинали погоню, тащили с собой тяжелые пулеметы и минометы.