«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944 - [78]

Обстоятельства складывались так, что и за колючей проволокой, и в городе стало ясно: абсолютная ликвидация гетто неизбежна уже в ближайшее время. Нам пришлось напрячь все силы, еще больше собрать в кулак все силы, волю и мужество, чтобы в последний момент помочь еще хоть кому-нибудь, хоть кого-то еще спасти. Я пошла в монастырь к иезуитам поговорить с пастором Фульстом, он, я слышала, был вхож в гестапо. Может, он сможет помочь. Его преподобие внимательно меня выслушал, но отвечал, что, к сожалению, помочь ничем не может. Сколько их таких было, кто, якобы, ничем не мог помочь!

Знакомые среди немцев, те немногие, к кому можно было открыто обратиться, только пожимали плечами: к чему без толку рисковать собственной жизнью и свободой? Все равно скоро всех, кого надо, найдут и «разберутся». И действительно — именно в это время и в городе, и за его пределами обнаружили многих, кто прятался. В усадьбе доктора Жакевичюса близ Георгенбурга взяли сразу дюжину беглецов, которых доктор укрывал за солидное вознаграждение. Его экономка позавидовала побочным нелегальным доходам своего жильца и настрочила донос, и врача дружно трясла вся команда немецкой полиции Каунаса. Та же участь постигла и доктора Матусевичюса, известного в городе гомеопата. Старика неделями держали в тюрьме, потом расстреляли. Расстреляли и остальных «укрывателей». Время от времени пойманных беглецов почему-то щадили и отправляли обратно в гетто.

Мы прежде всего хотели вытащить из-за колючей проволоки пианистку Лею и ее мать. Обе работали в большой бригаде на войлочной фабрике. Но именно там немцы-надсмотрщики служили особенно свирепые: если во дворе маячила синяя шинель и шляпа с опущенными полями, значит, ни пройти, ни поговорить — не пустят. Меня каждый из них знал в лицо и, завидев меня за забором с набитой сумкой в руках, грозил: ты что тут шатаешься? Марш отсюда!

Но я часто ходила на фабрику — шла долго, шагая по тающим сугробам, спускалась по скользкому глинистому склону холма. Иногда на фабрике и вовсе не оказывалось никаких еврейских бригад, отчего меня всякий раз терзали недобрые предчувствия, и я беспокойным взглядом искала хоть кого-нибудь из «звездоносцев». Переполненную тяжелую сумку, предназначенную для невольников, приходилось тащить обратно.

Однажды мы с фройляйн Йоруш вместе пришли на фабрику, где в тот день дежурили трое немецких охранников. Мы, стесняясь и переминаясь с ноги на ногу, попросили разрешения поговорить коротко с одной девушкой из бригады. Да сколько угодно, был ответ, пожалуйста! Прибежала Лея, мы отошли с ней в сторонку, а часовые неожиданно подсели к нам и наскоро вдруг стали изливать нам душу: им осточертела эта война, опротивел режим, омерзителен и позорен бессмысленный антисемитизм, и вообще они со своей стороны изо всех сил стараются как могут облегчить участь таким, как Лея. В их роте все так считают, и никто не смеет требовать, чтобы они стреляли в евреев.

Мы долго еще так разговаривали, но они вдруг перепугались: не сболтнули ли они лишнего? Вы ведь нас не выдадите? Нет, нет, конечно нет! Но и мы просили их не выдавать нас. Теперь мы можем приходить чаще, их сюда определили надолго. Как их зовут? Эрих, Вилли и Хайни.

Когда я пришла в другой раз, тех троих уже не было, а пьяному охраннику отдан был строгий приказ никого близко к фабрике не подпускать. Видно, трех милых пареньков заподозрили в неблагонадежности и перевели от греха подальше куда-нибудь в другое место. Не было больше никакой возможности встретиться с кем-либо из бригады. Лея перевелась в другую бригаду — на меховой завод «Вольф» позади гетто. Туда пройти было проще: жены немецких чиновников часто заказывали там меховую одежду. Надо было просто отважно наврать часовому, глядя ему в глаза, будто идешь на примерку, и ни один не осмелился бы проверить.

Только что прошла в гетто детская акция, и на меховой фабрике над работой молча склонялись печальные фигуры матерей. Лея очень нервничала: ей удалось тайком спрятать от немцев свою престарелую мать, и теперь боялась, что старушку обнаружат. Мы договорились, что Лея с матерью убегут из гетто и на время спрячутся у нас, а потом о них позаботится милейшая фрау Квашиене. Уже миновала Пасха, когда мы, наконец, собрались встретить мать Леи у ограды гетто, где были заранее подкуплены часовые. Бежать тогда удавалось не многим, и охрана требовала определенную таксу золотом.

Был первый замечательный весенний день. По эту сторону гетто горожане гуляли по улицам такие радостные, беззаботные, светлые, как будто и не существовал перед самым их носом этот клочок земли, обнесенный колючей проволокой и постоянно уменьшающийся в размерах. После каждой акции территория гетто сужалась, забор передвигали, и все больше улиц возвращались городу и становились прежними. Проволока сжималась вокруг жалкого обиталища несчастного народа, словно петля на шее.

Мы прошлись туда-сюда несколько раз, часовые окриками гнали нас прочь. Повсюду расклеены были плакаты с текстом по-немецки, на идиш и на литовском. Огромными буквами выведен был заголовок: «Расстрел!» И далее длинный список — за что именно грозит расстрел гражданам Каунаса: если кто перейдет на ту сторону улицы, что еще числится за гетто. Если кто будет стоять на той стороне улицы. Если кто станет перелезать через колючую проволоку или пропихивать туда продукты или прочие вещи для заключенных. Если кто заговорит с часовым или с евреем или будет подавать знаки и тому, и другому.