«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944 - [70]

Мы наняли дрожки на вокзал. Там нас уже ждала симпатичная спутница. Эмми, лежа на подушках в купе, попрощалась со мной через стекло, и личико ее снова просветлело и стало знакомым, милым. Я подумала тогда: болеют же люди и еще тяжелее, еще безысходнее, а вот выздоравливают, повезет и Эмми.

Спустя две недели спутница нашей больной вернулась в Каунас одна. В клинике того известного хирурга опухоль у Эмми в мозгу, кажется, рассосалась под действием лучей рентгена, но зато обострилось воспаление почек, так что на выздоровление надежды почти уже не осталось. Больную не стали держать в переполненной частной клинике и перевели в полевой госпиталь, где она и скончалась через несколько дней. Похоронили женщину на солдатском кладбище близ госпиталя.

Через несколько дней после отъезда Эмми в Эстонию из своей якобы командировки явился Гедамке, бросил пару сентиментальных пошлостей по поводу бедной больной и тут же принялся самозабвенно выторговывать у меня ее вещи: ему, видите ли, машинка позарез нужна, а покойница ничего бы против не имела, если б он машинку забрал себе. Я в ту пору все еще надеялась на ее возвращение, но сопротивляться напористому нахальному эсэсовце сил не было — машинку он забрал. Потом — известие о смерти Эмми, и он снова — тут как тут: зачем это она мне ключ от квартиры оставила? На что мне быть в курсе всех ее дел? Зачем я забрала себе столько ее вещей? Кто тут единственный наследник? Он тут единственный наследник! Отдай ему все, что осталось, а не то!.. О, у него было весьма действенное средство добиться от меня, чего ему было нужно: донесу, говорит, что тут кое-кто с евреями якшается.

Перед такой низостью и подобными угрозами я была бессильна. За меня вступилась было отважная фройляйн Йоруш, да и у нее ничего не вышло. Этот хапуга сгреб Эммино имущество, забрал и Брокгауз. Даже покушался на одежду Лифшицов, запертых в гетто — пришлось воевать с ним за каждую тряпку. К счастью, вскоре после того его перевели на службу в Минск, и я никогда его больше не видела.

К Лифшицам в гетто я ходила каждый день, пока Эмми была в отъезде. Всякий раз в глазах его маячил молчаливый вопрос: как она там? Что с ней? Вернется ли? Пока, наконец, я не принесла ему последнюю весть — о ее смерти. Я и после этого часто навещала их — Эмми просила. Когда я намекнула Лифшицу, что надо бы отвоевать кое у кого их имущество, вдовец отказался: он знал, оказывается, о связи покойной жены с Гедамке, но добрые воспоминания об Эмми были настолько ему дороги, что эта мелкая интрижка никоим образом не могла им повредить. Бог с ними, с вещами, пропади они пропадом, не жалко. Что в них теперь проку — ее больше нет.

Вскоре на фабрике, где трудилась его бригада, запретили использовать евреев в качестве рабочей силы. Еще несколько раз я пересылала ему на адрес старой их квартиры кое-что из вещей и продуктов через одного полицейского-литовца. В октябре 1943-го его вместе с матерью и еще 3100 несчастных услали в Эстонию, там они и сгинули[105].

Пару раз объявлялись еще их прежние горничные и домохозяйки, один раз заявила свои права на наследство тетушка Эмми из Рейха — от ее слащавого гаденького письмишка меня просто затошнило: добренькая старушка надеялась, что вскоре справедливый боженька и миленький Гитлер «разберутся» и всем сделают, наконец, хорошо. Я отослала ей коробку с вещами, что еще у меня оставались, и вздохнула с облегчением: ненавижу семейные скандалы и дрязги вокруг наследства! Что до нас с Гретхен, то мы в очередной раз лишились еще одного из близких и милых нашему сердцу людей. Еще одним другом стало меньше.

В конце лета все меньше бригад появлялось в городе, их распускали одну за другой. На работу ходили теперь лишь отдельные служащие-евреи. Ничего не менялось лишь в прачечной-химчистке «Приколь» в самом центре города, и те, кто работал там, служили связными между городом и гетто. Время было тревожное. Мы слышали, что под Вилиямполе строят «малины», но кто знает: случись беда, надежное ли это укрытие? И мы искали и обустраивали для узников гетто убежища в городе.

Евреи и сами побаивались уходить из гетто: ведь с самого конца 1941-го и вплоть до последних депортаций в Эстонию жили они за колючей проволокой хоть и в убожестве, но все же в относительном спокойствии. А в городе на каждом шагу — смертельная опасность, и не только для них, но и для тех, кто решится им помочь, спрятать их, приютить. Рисковать ни своей, ни чужой жизнью невольники гетто не дерзали.

В сентябре по городу поползли новые слухи из Вильнюса: глава совета старейшин вильнюсского гетто Генс, чей солидный импозантный вид вызывал уважение даже среди нацистов, позволяя ему добиться для узников некоторых благ, непредусмотренных уставом, арестован 14 сентября гестаповцами и расстрелян. Так началась полная ликвидация гетто в Вильнюсе. Гибель Генса повергла невольников в панику и отчаяние.

Тогда узники стали убегать в леса, там примыкали к партизанским отрядам, и эти грозные лесные войска постоянно портили кровь немцам. Другие прятались в подвалах в старом городе, где их за приличное вознаграждение, а иногда и просто из сострадания поддерживали поляки. Один ремесленник уже после освобождения рассказывал мне, как один немец, старший лейтенант Нимейер из Берлина спас ему жизнь, выдав еврея за поляка и устроив на работу при себе. К несчастью, именно этот добросердечный человек попал в руки лесных партизан и был убит.