«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944 - [33]

Эмми привлекала к своей деятельности каждого, с кем бы ни познакомилась: ей помогали монахини, бывшая горничная, партизаны. Немецкие солдаты доставали для нее в городе редкие и дорогие продукты. Многие, правда, женщину использовали и обманывали — хапнут деньги и поминай как звали. Она стала продавать домашнюю утварь, продала великолепную шубу, вещи исчезали одна за другой, и скоро в доме стало совсем пусто и голо. Ей самой не всякий день доводилось пообедать, съесть чего-нибудь горячего: в обеденные перерывы на службе она бежала к мужу.

В начале нового года Эмми нашла себе подругу и товарища, точно так же готовую помогать узникам гетто, а в авантюризме и предприимчивости даже превосходившую саму фрау Лифшиц. Дора Каплан, Долли. Я уже давно была с ней знакома: красивая, видная, заметная немка, яркая блондинка, рослая, статная. Всегда появлялась в сопровождении двух псов и в окружении мужчин, как правило — евреев.

Муж Долли, как и многие другие евреи, пропал в самом начале войны. Она не теряла надежды найти его и добровольно переехала жить в гетто, совсем одна, и ждать его возвращения. На формальный развод она категорически не согласилась, да и вообще — всякая подобная нелепость вызывала у нее отторжение и протест. В гетто она тут же стала своей, хотя ее экстраординарная внешность и необычное окружение сразу бросались в глаза, так что в ней без труда узнавали немку. Она всем и каждому готова была помочь, ее уважали, ею восхищались и в то же время не доверяли еще больше, чем кроткой Эмми.

В январе я встретила ее в городе. Долли собиралась покинуть гетто: ее мать в Кенигсберге, якобы, выправила ей безупречное арийское удостоверение, так что ей разрешили переселиться в город. С Эмми она подружилась еще в гетто. Эти две женщины подходили друг другу как нельзя лучше: две яркие немки, живущие только затем, чтобы помогать евреям, «свои люди» за колючей проволокой.

Эмми помогла Долли перебраться в город: наняли санки, сунули часовому под нос чье-то удостоверение, якобы это официальное разрешение на переезд, и, к изумлению евреев, несколько раз ездили туда-сюда — вывозили все Доллино имущество и конечно — двух ее избалованных псин.

Подобная дерзость привлекла, конечно же, внимание: без помощи полиции здесь не обошлось, это ясно. Долли сняла комнатушку в стареньком деревянном домике, сырую и темную. Но новая постоялица быстро наполнила помещение множеством вещей и оживила своим бурлящим жизнелюбием. Из гетто Дора привезла множество чужих вещей, чтобы в городе обменять их на продукты. Единственное, что занимало ее, — здесь, за пределами еврейского «поселка», она может сделать для обездоленных больше, чем если бы осталась среди них. В нашем заговорщицком лексиконе «поселком» звалось гетто, точно так же его обитатели между собой звали нас «героями».

Долли не прожила еще и двух недель на новом месте, как уже ее домохозяйка тайком сообщила мне: «Вы ее подруга, вам одной могу доверить тайну: сегодня рано утром за фрау Каплан прибыла полицейская машина, фрау Каплан велели немедленно одеваться и увезли. Она хотела было взять с собой одну свою собачку, но ей не позволили. Мне же она успела только сказать: попроси фрау Хольцман, пусть сходит к майору X[57], он ей, фрау Каплан, может помочь».

У меня подкосились колени, но терять нельзя было ни минуты. Где искать майора X? Сперва я бросилась к Эмми в бюро, рассказать ей все. Прибегаю в контору, взлетаю на последнем дыхании по лестнице и вижу — в передней комнате сидят на лавочке Долли и Эмми, сияющие, радостные. Долли кидается ко мне: «Привет! Ты не поверишь: эти в гестапо в меня просто влюбились! Простили несанкционированный переезд в город! Раука сам лично захотел познакомиться с женщиной, которая „добровольно поселилась в гетто“, и пригласил назавтра на прием. Ну, на том и отпустили, так, постращали, конечно, немного: мол, не слишком-то якшайтесь с теми, на другом берегу Вильи. Да что они мне сделают!» — снова произнесла Долли свою любимую фразу. И снова попала в точку! Из знакомства своего с Раука[58] она не стала делать секрета и на той же неделе заинтриговала всех друзей сообщением, что ей, якобы, поручена секретная полицейская миссия.

Не вступятся ли мои подруги-энтузиастки за моих Гайстов? Может, донесут до Раука, что Эдвина весьма уважают в немецких музыкальных кругах, что его сочинения многократно исполнялись различными музыкантами, ну, и что, наконец, его считают одним из наиболее значимых композиторов современности.

Вступились. И, удивительное дело, Дора получила положительный ответ: ей обещали навести об Эдвине справки в Берлине. Спустя неделю Гайста вызвали в гестапо и тщательно выспросили обо всем. Потом объявили: есть возможность вытащить вас из гетто. Да, пожалуй, это возможно. Вы ведь, как ни крути, все-таки наполовину ариец. Но для этого придется развестись с женой и, естественно, прекратить с ней всякие сношения. Он обещал исполнить все, не задумываясь. Он мечтал только об одном — вырваться на свободу. Ему в гетто было тяжелее, чем кому бы то ни было: мальчик из порядочного, респектабельного семейства берлинских буржуа, отец-еврей давно умер, вырос с матерью и тетушкой в совершенно немецкой обстановке. В гетто такой человек должен был чувствовать себя абсолютно потерянным, пропащим, обреченным. Композитор, натура тонкая, возвышенная, он только в творчестве мог обрести душевное равновесие, более ни в чем, и с наивным эгоизмом требовал от окружающих, чтобы с капризами и особенностями его природы считались. И это в гетто! Кто в таких нечеловеческих условиях станет вникать в такие тонкости? Его близкие всегда знали, что он существо не от мира сего, и в сложившихся обстоятельствах любили его как могли.