Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [46]
Возвратился с кухни Федосей, оглянул меня внимательными, прищуренными глазами. Как всегда, притащил в карманах картофель. Вся камера единогласно постановила отдать мне свои порции. Норма больше, чем достаточная, съесть все с непривычки трудно, и я решительно отказываюсь.
Федосей принес кучу новостей. Наши войска форсировали Днепр, ведут бои за Киев. После ночного налета в Штеттине паника.
Рана моя затянулась на удивление быстро, и когда спустя десять дней меня снова вызвали на допрос, я чувствовал себя уже довольно сносно.
Следователь подошел ко мне вплотную, рукояткой резиновой палки поднял мой подбородок. На миг мною овладело безумное желание схватить его за горло, впиться зубами. Насилу сдержался. Ведь безрассудно с моими силами пытаться причинить ему хоть небольшой вред. Не убью его. Меня сразу оторвут. Но тогда уже виселицы не миновать.
Пуская дым кольцами, следователь явно обдумывал дальнейший ход.
— Послушайте, Пирогоф, — мягко заговорил он. — Вы можете избежать казни. Я предлагаю один выход. Идите служить к генералу Власову. Подумайте.
Я наотрез отказался, сославшись на присягу и нежелание воевать против своего народа.
У следователя заметно пропал интерес ко мне. В его бесцветных глазах ничего не отражается.
— Другие твердили то же самое, — говорит он. — Потом, вероятно, жалели о своем упрямстве…
Выслушав мой рассказ о допросе, Иван звонко сплюнул:
— Заткнулись бы со своим Власовым! Откопали где-то паразита и носятся с ним, как черт с писаной торбой. Русская освободительная! От кого она, интересно, освобождает? Агитировал и меня один субъект из власовских горлопанов. Я сказал ему: «Не трепись, не люблю, когда трепятся…»
В тот вечер из нашей камеры увели еще одного немца, его друг сиротливо пригорюнился в уголке, ожидая свой черед. Федосей сообщил, что в прошлую ночь повесили троих русских. За что — никто не знает. Да и не все ли равно! Поводом мог послужить самый незначительный пустяк. Немцы планомерно истребляют всех, кого считают неподдающимися их воспитанию.
Спустя три дня снова за мной:
— Пирогоф!
Следователь встретил меня угрожающим окриком:
— Вашу подпольную организацию в Штаргардте накрыли. Скоро твои дружки предстанут перед тобою. Посмотрим, что ты запоешь тогда.
Перед моим взором вновь встал дядя Степа, мужественный, отважный, непоколебимый. Неужели и его?.. Но внутренний голос твердил: «Врет, врет, если бы он знал хоть что-нибудь, то назвал бы имена. Врет, врет…»
— Будешь говорить?
— Все уже сказано.
— Ну и черт с тобой! — разозлился следователь. — Завтра очутишься на веревке…
Через несколько суток меня ночью вызвали из камеры. Ребята растерялись. Уж если вызывают ночью — это явно не к добру. Иван крепко обнял меня, подошел Тихон, но тюремщики за порогом торопят, я спешу.
— Прощайте, товарищи!
— Держись, Андрей!
Несколько минут ведут меня по узким лабиринтам. Наконец, открывается одна из дверей, и я оказываюсь в темной клетке-камере. По едва уловимым признакам чувствую дыхание человека. Протягиваю вперед руки.
— Есть кто живой?
— А ты кто?
Тут и скамейка есть. Пристраиваюсь. Слабый, упавший голос шепчет:
— Нас, наверное, вешать будут…
На мгновение меня охватил страх, но через минуту я взял себя в руки. Все равно ничего не изменишь. Чувствую, мой сосед дрожит, надо его хоть чем-нибудь ободрить, но не нахожу нужных слов.
Собравшись с духом, говорю пришедшие на ум слова:
— Давай, друже, хоть в последние минуты не покажем фрицам своей слабости. Считай, что нас убило в бою.
— Случайно, закурить нет? — попросил сосед.
Я вынул сигарету, которую на прощанье сунул мне Федосей, протянул ему, щелкнул зажигалкой. В ее тусклом мигающем пламени увидел заросшее щетиной лицо товарища по несчастью. Он, кажется, даже улыбнулся.
— И верно, вдвоем умирать легче.
Хоть я и бодрюсь, но мысли мои уже где-то в тюремном дворе. Сколько осталось еще дышать? Лязг засова приводит меня в чувство.
По гулкой каменной лестнице попадаем в знакомую комнату, где нас, арестантов, сортировали в первый день. Десятка два узников толкаются у стен, затем выстраиваются по два. Здесь по-прежнему священнодействует тюремный чиновник. Не успел я сообразить, в чем дело, как моя правая рука оказалась в стальном браслете. Я прикован к своему товарищу по камере. В свободную руку тюремщик сует сверток. Прощупываю — хлеб. Мой напарник не может сдержать своих чувств:
— Харч дали, значит в дорогу!
— В дорогу, в дорогу!
Колонну выводят во двор. Одна за другой подъезжают крытые автомашины, и нас по несколько пар вталкивают внутрь. Синий свет падает на бледное худое лицо моего напарника. Мы обмениваемся взглядами.
— Куда?
Глава 18. Заксенхаузен
Тихое позвякивание стальных цепочек, облегченные вздохи. Громко ничего делать нельзя. Нельзя разговаривать, кашлять, стучать деревянными башмаками. Даже паровоз и тот будто не идет по рельсам, а подкрадывается. Сдержанно шипит парами, как бы предупреждая нас: тише, тише! Прячет куда-то в брюхо свои гни.
Про себя мы отмечаем: война пришла уже и на немецкую землю. Строжайшая светомаскировка — результат налетов английской авиации.
На перроне с нас снимают наручники, после чего по одному загоняют в вагон. В таких я еще не ездил: вдоль коридора протянулась ковровая дорожка, над головой горят синие лампочки. Надзиратель распахивает дверку купе:
