Это я, Дюк - [4]

8

Это я, Дюк, говорит Дюк в трубку. Мне скучно. Давай пойдем куда-нибудь, поиграем. Я слышу щелчок его зажигалки. Я не могу, Дюк, говорю я. Я иду с Сабиной. Может быть, в кино. Или еще куда-нибудь. Сам понимаешь. О, говорит Дюк, в кино, слово «кино» он произносит так, будто речь идет о чем-нибудь вроде каракатицы. Может, еще и приготовите себе что-нибудь вкусненькое, а? У тебя поганое настроение, Дюк, говорю я. Перестань. Я играю, как будто у меня поганое настроение, говорит Дюк немного мягче. И все равно кино устарело. Еда тоже. Еда — это, в крайнем случае, ретро, но давай поиграем завтра, говорю я ему. Нет, говорит Дюк, завтра я буду играть, что занят чем-то еще; он желает нам хорошего фильма и приятного аппетита и кладет трубку.

9

Давай поиграем, Дюк, говорю я Дюку. Мы можем поиграть, что идем обедать, говорит Дюк, — ты же у нас любишь обедать. Как будто мы идем обедать в шикарное место. Я приглашаю тебя па шикарный обед. Ты же без ума от таких фишек, говорит Дюк. Он сидит напротив меня за столом, который покрыт несколькими вариантами крахмальных скатертей, откидывается на мягком стуле, курит и ухмыляется. Ты городишь ерунду, Дюк, говорю я и наблюдаю за острым копчиком розовой крахмальной салфетки на верхней из тарелок, стоящих передо мной штабелями. Это дорого. И больше того, это очень дорого, говорит Дюк, хватает салфетку за уголок и надевает себе на голову, — я был уверен, что так и произойдет. Салфетка на голове — это штамп, говорю я ему, и правда — никто не удостоил его даже поворотом головы. Точно, говорит Дюк, снимает с головы салфетку и расстилает ее на коленях. Тогда давай представим, что мы одеты по всем правилам. И еще, что мы старые — по всем правилам. Не обязательно, Дюк, говорю я, ведь все остальные не чересчур старые и одеты очень даже обыкновенно. Возраст и одежда здесь скорее солидные. Тогда давай играть в солидность, говорит Дюк, какая разница. Он солидно смотрит из окна на реку и курит. Солидный официант приносит большие, солидные меню. Цены в них, скорее, экзальтированные; блюда колеблются между странными, необыкновенными и такими, о которых я никогда не слышал. Дюк открывает свое меню и держит его перед собой на вытянутых руках. Как будто я Моисей, а это скрижали с десятью заповедями, которые я в данный момент читаю с горы Синай, чтобы ты наконец вышвырнул в мусорный бачок своего золотого тельца, говорит Дюк. Из тебя, Дюк, получается какой-то идиотский Моисей, говорю я. У тебя даже бороды нет. А у тебя нет почтения, говорит Моисей. А потом подзывает официанта и заказывает целую прорву еды. Для меня он пытается заказать золотого тельца, что заставляет официанта выдавить из себя вымученную улыбку и расхвалить блюдо из зобной железы теленка, но я говорю Дюку, что я его убью, если он попытается всучить мне зобную железу теленка, ведь я абсолютно уверен, что зобная железа — это красивый синоним слова «мозги», а такое я уж точно не ем. Ты привереда, говорит Дюк и заказывает для меня что-то из рыбы. Я спрашиваю, не хочет ли он спросить меня, чего я сам хочу. Нет, говорит Дюк и заказывает много вина. Я спрашиваю Дюка, не играет ли он теперь в салонного льва, и Дюк говорит: хоп. Он смотрит из окна на реку и курит. Река серая. Небо тоже. Темнеет, и везде зажигаются огни. Потом появляется вино, солидный официант разливает его по бокалам. Дюк наклоняется, через стол чокается со мной, кричит Ваше здоровья! и гундосит припев из «Moskau» группы «Dschingis Khan». Дюк, если сейчас ты начнешь швырять в стену стаканы, я тебя убью, говорю я строго. Ты тоже не желаешь мне добра, говорит Дюк. И прежде всего ты сам себе не желаешь добра, в этом твоя проблема, говорит он. Иногда я не знаю, ты прав или у тебя крыша поехала, Дюк, говорю я и еще раз с ним чокаюсь. Он довольно ухмыляегся, ему явно все нравится, он одним глотком осушает бокал. Вино хорошее. Дюк ни к селу ни к городу начинает рассказывать мне что-то про астрофизику-не знаю, то ли где-то прочитал, то ли выдумал прямо сейчас, чтобы меня смутить. Но я смущаюсь довольно умеренно. Потом появляется прорва еды. Мы едим прорву еды и запиваем ее вином из множества бутылок. Чем темнее снаружи за окнами, тем ярче горят свечи здесь, внутри. Я расслабляюсь все больше. Дюк нет, но это не страшно, это нормально. Дюк явно становится чванливее. Десерт состоит из целой плеяды кулинарных изысков, гармонирующих друг с другом по цвету и форме. На краю тарелки маленькие дюны из сахарной пудры; вокруг центрального изыска кто-то нарисовал шоколадным соусом нечто вроде иероглифов. Я с почтением разглядываю тарелку и рассказываю Дюку, что он неправ, когда говорит, что во мне нет почтения, потому что сейчас я буквально пропитан почтением. Ну и правильно, говорит Дюк и, прежде чем съесть три лежащих на его тарелке рогалика с муссом и белым шоколадом, дает им женские имена. А потом заказывает два коньяка и велит мне дать ему сигарету. Мы курим и пьем коньяк — он, наверное, очень хорош, но я не разбираюсь в коньяках — и умиротворенно смотрим по сторонам. Не будет ли невежливым спросить, в какую лотерею ты выиграл или какой банк ограбил или чем я заслужил подобную милость, спрашиваю я лениво, чтобы что-нибудь спросить. Или теперь ты вдруг стал богатым, красивым и успешным? Дюк ухмыляется, курит и говорит, что у него в кармане восемь марок, он сейчас сходит и купит на них сигарет; встает и идет покупать сигареты. Я превращаюсь в жену Лота и соответственно в соляной столп, потому что сегодня вечером у нас превалирует библейская тема. Дюк куда-то исчез. Я сижу за столом. Один. Дюка нет. Проклятие, думаю я. Он же это не серьезно, думаю я. Это же он серьезно, думаю я. Он не может так поступить, думаю я. Он именно так и поступил, думаю я. Проклятие. О, проклятие. Я таращусь в сторону туалетов, где исчез Дюк. Исчез. Или он уже на пути к дому. Вероятно, он