Это трава - [37]

Конечно, быть слепым — это худшее, что может случиться с человеком; впрочем, мистер Гулливер этого не сказал бы. Быть глухим — полагал он хуже. Никогда не слышать музыки — об этом даже страшно подумать!

Миссис Бэрдсворт считала, что, как бы то ни было, я еще могу благодарить судьбу… «У тебя такой веселый нрав, никому и в голову не придет назвать тебя калекой», — говорила она.

Все присоединились к ее словам.

— Посмотреть на тебя, когда ты сидишь за столом и веселишься, ни за что не поверишь, — сказала Мэми.

А Стюарт Моллисон, подводя итог дискуссии, даже сделал мне комплимент:

— Как бы то ни было, Алан, ты славный парень и всегда можешь рассчитывать на наше участие.

Аудитория откликнулась на это заявление одобрительным шепотом, что потребовало с моей стороны несколько скромных благодарственных слов.

То, что мои соседи по пансиону принимали за участие, было на самом деле лишь проявлением сентиментальной жалости, помогавшей им легче переносить зрелище чужих страданий, — жалости, которая нисколько не подбадривала, а наоборот, ослабляла, подрывала волю к борьбе, убивала всякую надежду, желание чего-то добиваться.

Душевное волнение, которое они испытывали при виде калеки, было им неприятно, пробуждало у них первобытный страх перед возможным физическим разрушением, и они пытались отделаться от этого чувства, произнося слова сострадания.

Это было сострадание с позиции силы; выражая сочувствие к ближнему, свою тревогу за его судьбу, они вырастали в собственных глазах, убежденные, что их чувства порождены бескорыстием и добротой, а не являются простой самозащитой.

Чувства эти отнюдь не побуждали их к действиям, а наоборот, заставляли прятаться в свою скорлупу. Они отстранялись от ответственности, которую возлагают на все человеческое общество страдания отдельных людей, воздерживались от поступков, которые потревожили бы их благодушное самодовольство, показали бы им всю непрочность их собственного благополучия.

Никто из них не замечал трудностей, которые мешали жить им самим, трудностей, которые делали их неуравновешенными, разочарованными, заставляли без счета глотать таблетки аспирина и то и дело обращаться к врачам. Морщины, испещрившие их лица, бессонница, на которую они часто жаловались, бесконечное хождение из угла в угол в весенние вечера, внезапные вспышки раздражительности — все это говорило об их бедах не менее красноречиво, чем костыли о моих.

Всем нам что-то мешало жить.

Самой большой помехой для меня были не костыли, а мнение людей, с которыми меня сталкивала жизнь, их отношение ко мне.

После того вечера, когда жильцы пансиона объединенными усилиями старались подбодрить меня, я редко оставался дома после ужина. Я бродил по городским улицам, где мне не грозило участливое внимание, которое, как бы благонамеренно оно ни было, могло оказаться для — меня пагубным.

Было лето, и после ужина, еще до захода солнца, я направлялся в город, избрав путь через Сады Фицроя. Из травы вспархивали скворцы, и крылья их на фоне яркого закатного неба казались почти прозрачными. Мужчины в потрепанной одежде, низко опустив голову, засунув руки в карманы, слонялись по пестревшим цветами лужайкам. Накрашенные женщины, фланировавшие по парку, останавливались и провожали их оценивающим взглядом. Бродячая собака, расположившись на дорожке, вылизывала старые болячки. Девушка с парнем обнимались на траве.

Я шел под вязами; до меня доносился приглушенный шум города. Шел медленно, радуясь, что скоро с головой погружусь в этот шум, в эту полнокровную кипучую жизнь.

Даже жаркий северный ветер, пробиравшийся между зданиями в начале Берк-стрит и поднимавший клубы пыли, был мне приятен… Ветер поднимал вихрь из клочков бумаги, они скользили по тротуару, обгоняя друг друга, и в поисках убежища устремлялись к телефонной будке. Иные из них кружились как балерины, приникали к моим костылям и затем снова продолжали свой полет.

В дождливые вечера серебристые струйки воды блестели под фонарями и освещенные витрины отражались в мокрых тротуарах. Водосточные трубы что-то лепетали, и люди, прорываясь сквозь хрупкие баррикады дождя, шли в театры.

Но выпадали и тихие вечера, когда все вокруг звенело голосами и веселым смехом.

Огни города, уличная суета возбуждали меня. Я миновал одну улицу, другую. Останавливался и подолгу стоял, не двигаясь, в каком-нибудь темном переулке, где сам воздух, казалось, был насыщен еще не раскрытыми тайнами. Я всматривался в темноту, вслушивался, ждал. Из переполненных баков для отбросов, окруженных кучами мусора, выскакивали крысы и бросались в разные стороны. Бездомные кошки грациозно прыгали по булыжникам мостовой.

Я стоял, присматриваясь к каждой тени, к каждому огоньку. Ни один звук, ни одно движение не ускользало от меня. Я был на грани великих открытий, они не давались мне, но я знал, что они где-то тут рядом — нужно только знать, как взяться за дело.

Я бродил по Литтл Лонсдэйл-стрит, где на порогах домов стояли проститутки; их силуэты вырисовывались в освещенных проемах дверей, ведущих в убогие конуры. На противоположной стороне улицы стояли мужчины, в нерешительности, в тяжелом раздумье. Некоторые, прежде чем принять окончательное решение, прохаживались мимо домов, безжалостно рассматривая и оценивая товар. Иногда женщины тихо окликали проходящих мужчин.