Это съедобно? Муки и радости в поисках совершенной еды - [90]

— Да, конечно. Мы весьма признательны, — сказал Шютц. — Пожалуйста, поблагодарите Роба за меня. — Упоминание имени шефа подразумевало дружеские отношения, хотя Шютц никогда прежде не пробовал стряпню Роба Холланда и не встречал самого шефа, если начистоту. — Передайте, я буду очень рад съесть то, чем он нас побалует.

Робу на кухне, конечно же, немедленно сообщили обо всем.

— Давай, шеф, — сказал Пол, криво усмехаясь, и его усмешка была из серии «пропади все пропадом», с какой в фильмах о войне бросаются в самоубийственную атаку на вражеские пулеметы. — Это может быть последняя треклятая еда, которую мы готовим под этой крышей. Ты уж постарайся.

— Шевели яйцами, шеф, — прибавила Мишель, хлопнув Роба по заднице кухонным полотенцем. — Победа или смерть!

В кладовых «Сен-Жермена» было много продуктов. Большую часть, по всей видимости, так никто никогда и не съест. Роб покопался в холодильниках и на полках, выбирая лучшее. Работая быстро, он смешал тесто для блинчиков из овсяной муки, подрумянил их на сковородке с антипригарным покрытием, вложил внутрь по порции домашнего гравлакса, тщательно отмерил ложкой creme fraiche и украсил сливки белужьей икрой в таких количествах, что икринки грозили вот-вот сползти. Потом накапал микроскопическими дозами ярко-зеленого чесночного масла — широким кругом по ободу каждой широкой белой тарелки — и поместил на каждую по «солнышку» сваренного вкрутую яичного желтка. Его руки летали. И не дрожали.

Torchon из фуа-гра Роб тонко нарезал и разложил между тонкими, как бумага, ломтиками жареных бриошей и чатни из айвы, а затем спрыснул бальзамической заправкой из ложки с точностью, какую Пол и Мишель давно и не мечтали увидеть. Он работал молча, не издавая ни звука, разве что тихим голосом отдавал распоряжения то направо, то налево. Он трудился по всей кухне, перемещался от соусов к грилю, нырял в кладовку, словно подвизался тут каждый божий день с утра до вечера, а прочие повара ему лишь помогали. Мишель даже вытерла ему лоб, когда капля пота грозила упасть на тарелку с «мозаикой из медноголового лосося и карпаччо с лимонным соком»; Роб не отшатнулся, а она сама поразилась своему поступку. Те, кто не был на подхвате — Билли, Джимбо, Леон и остальные, — просто наблюдали, как Роб движется по кухне, будто подчиняясь некоему внутреннему ритму, вперед и назад, от стола к столу, от тарелки к тарелке, по замысловатым траекториям. Они не отваживались говорить, словно опасались разрушить чары. На кухне царила тишина. Официанты и их помощники приходили на цыпочках, забирали готовое и уходили, опять на цыпочках. Как будто случайно упавшая вилка или тарелка, поставленная на стол слишком громко, могли уничтожить волшебство момента.

Пока Рикардо вскрывал лучшие вина из погреба «Сен-Жермена», подробно, но не утомительно, описывая терруар, место и год изготовления вина, сорт винограда и историю каждого урожая, Роб продолжал готовить. Шесть перемен на два укуса, семь, восемь, девять, и это все еще закуски! И ни единого блюда из меню. Каждое, казалось, возникало прямиком из фантазий Роба, мозг отдавал команду рукам, а те наполняли тарелки.

Устричное «рагу» с панакоттой из цветной капусты и мякотью омара, равиоли из белых трюфелей с соусом из сморчков и паштетом из вальдшнепа (Пол и Мишель никогда не видели, чтобы равиоли появлялись словно из ниоткуда), «лингуине» из молодого угря — по сути, вообще не лингуине, а быстро замаринованные молодые угри из Португалии, прозрачные и нежные, приправленные свежей зеленью и оливковым маслом из крошечного поместья в Италии, бутылка с номером и автографом производителя. Фрикасе из вилочковой железы со специями, запеченное в утином жире, а затем накрытое широкими и тонкими кружками черного трюфеля. Этому не предвиделось конца. Мишель начала задумываться, а смогут ли клиенты все это съесть.

Ей не следовало волноваться. Девушки, которые не ели чуть ли не несколько недель в ожидании немедленного кастинга для «Викториас сикрет» (в этих ожиданиях они ошиблись), набросились на угощение как оголодавшие портовые грузчики, сметая все, что было на тарелках, и подбирая соус хлебом. Шютц, после пятого или шестого бокала вина, принялся энергично расслабляться, облизывать свои культышки-пальцы крошечным розовым язычком, и капли соуса падали на салфетку у него под подбородком. Когда подали «Баранье трио с фермы Беллуэзер» — медальон из отменно прожаренного седла барашка, глазированая почка и крошечное тушеное ребрышко с изысканным луком-шалот и кружками репы в карамельной глазури, искусно вложенными в кабачок с вынутой сердцевиной, — раздались охи и ахи, и даже Кливленд, как заметил Шютц, выглядел потрясенным и набросился на тарелку с невиданным ранее пылом.

— Здорово, — выдавил Кливленд. — Просто здорово! Я тащусь, честно. Этот парень гигант. Он гений. Я пробовал много разной еды за свою жизнь, мистер Шютц. Много очень хорошей еды. Я был водителем у того типа из «Вивенди», французского пижона. Он знал, что и как есть. Во Франции. Всюду таскал меня за собой. Но такое я пробую впервые. Этот парень, кулинар, этот Роб Холланд, он гений.