Это не наша война - [3]

— Да-да, разорви меня дракон ещё раз, — с самим! — из тряпичной массы возник указующий перст, намекая на важность данной фразы. Касалось ли это кровожадного дракона или персоны некоего Худука, вряд ли стоило уточнять. Беседа явно велась в одни ворота. — А ты, остроухий, гнома тебе в зубы, что об этом думаешь? — волосатый овал развернулся вглубь фургона. — Молчишь? Ну, молчи-молчи, подушка облезлая. Всё мечтаешь о бабочках и бабушках? Сколько человеческих самок ты поимел и пережил, сколько королевств заселил своими ублюдками…

— Когда уже переполнится ядом твоя гоблинская душонка и усохнет чёрный язык, как осенний лист…

— Ох — ох — ох! Как страшно! Хра-хра-хра, — донеслось довольное похрюкивание, кончик носа — если только можно использовать это слово, ни в коей мере не передающее размеры анфасной части обонятельного органа, пожалуй, даже, вводящее в заблуждение — принялся равномерно раскачиваться, будто маятник. — Осенние листья, нежный ветерок, тёплые звёзды, голые ляжки… Поэт ты наш доморощенный, драконом стукнутый. Пока зарифмуешь, подружка состарится…

Из тряпок возникла патлатая голова, волосатые овалы к которой крепились в местах обитания ушей, а нос, соответственно, носа. Пародийно большие черты лица (в том числе глаза и губы) придавали существу комичный вид. Если бы не мелькавшие в улыбке — совершенно не добродушной — два ряда мелких и остреньких зубов и двух крупных клыков, выходящих за нижнюю губу, это существо смело можно было приписывать детям в качестве живой игрушки. Если у родителей, конечно, крепкие нервы.

— Рохля, а ты спишь?!

— Чего орёшь, жрать охота? — донёсся невнятно-басовитый гул, и в средине фургона заворочалось нечто большое, внушительное, навес жалобно заскрипел и зашатался. — Остановка? Кушать будем, жрать охота?

— Папа твой дракон.

— Че-го?

— Спи-спи, мой маленький. Чем больше спишь, тем меньше жрёшь. Логично?

— Чего, жрать охота?!

— Тьфу ты! — рассердился гоблин — а это был он, глаза недобро сверкнули. — Вон вижу свежескошенное сено. Щас остановимся — пожуёшь.

В фургоне произошло несколько серьёзных манёвров, отчего он опасно накренился на правую сторону. Донёсся недовольный возглас:

— Рохля, прекрати!

— А я чего? Ничего, жрать охота. Только я не коро-о-ва, — пробубнел обиженный голос.

— Ностромо, сворачивай с тракта. Сходим на пи-пи и разомнёмся, — вновь раздался голос пострадавшего от телодвижений Рохли.

— А поесть?

— И поедим, — согласился голос. — К ближайшему постоялому двору ещё ехать и ехать, так что перекусить не помешает.

Гном, не оборачиваясь, кивнул, потянул вожжи, заворачивая игреневого Кыша и гнедого Мыша вправо.

Солнце неспешно пригревало, потихоньку уходя с зенита, теряло силу, но не настойчивость. Воздух был залит многоголосым щебетанием и жужжанием суетливых насекомых. Вообще, в пространстве было разлито ощущение такой всеобщей благодати, что всё: от листочка рябины, самой дальней сосновой иголки и труженицы пчелы до свежеобъявившейся странной компании должны были проникнуться этой гармонией и равноденствием.

А компания была воистину странной. Гном распрягал коней. С его действительно темнокожего лица — будто от продолжительного загара или въевшейся каменной пыли в курчавой светлой бороде не сходила улыбка. Мягкими, уверенными движениями он обхаживал животных, довольно протирал пучком травы лоснящийся круп Мыша — что для его народа было довольно непривычно. Невысокий и широкоплечий, сквозь распахнутую рубаху выглядывали покрытые жёстким волосом пластины груди.

Первым из повозки выпрыгнул человек, худой и жилистый мужчина с распущенными длинными тёмно-русыми с проседью волосами. С хрустом потянулся и поспешно помчался к ближнему лесу.

— Ройчи, поаккуратней там! — крикнул ему вдогонку гном. — Не напугай медведя!

— Я такой невнимательный, что действительно могу не заметить мишку, — со смешком ответил тот. — Спасибо, что напомнил, буду аккуратней, — донеслось из кустов.

Сползший с повозки гоблин был закутан по самые глаза в нечто светло-зелёное (совершенно не по его росту), сделал несколько неуверенных шагов и покрутил носом.

— Ну и холодина, три дохлых эльфа мне на ужин, — пробурчал он и, волоча за собой полы одеяния, пошлёпал к дороге. Постоял задумчиво некоторое время, тревожно глядя вдоль тракта в сторону, откуда они приехали.

— Чучело гоблинское, — донёсся от повозки возмущённый крик, — это ты спёр мой плащ?!

Гоблин вздрогнул, очнувшись от мыслей, и плаксиво протянул:

— Вот так всегда: чучело, спёр, моё… А где же высокий стиль, образы? — Развернулся и двинулся к стоянке, наступая при этом — как выяснилось — на плащ и грустно продолжая: — Никто меня не любит… Нет бы сказать: я дарю тебе этот плащ от чистого сердца, он так тебе идёт…

Если бы не знать, о чём речь, можно было и прослезиться, но гневный эльф не собирался поддаваться этим совершенно ненужным человеческим эмоциям, как жалость. Он стоял у повозки, уперев руки в бока, сверкая глазами, в ожидании, когда же плащ вернётся к хозяину. Но тот не торопился, ибо гоблин остановился в пяти шагах, вздёрнул домиком внушительные брови, в чёрных бездонных глазах мелькнула слеза, он шморгнул носом и… высморкался в свисающий рукав.