Это как день посреди ночи - [51]
Мадам Скамарони то и дело возила нашу ватагу в Оран, на бульвар Шассер, но я не помнил ни фильмов, которые мы смотрели, ни встречавшихся нам девушек. Симону моя постоянная рассеянность стала надоедать. Как-то раз на пляже он вылил на меня ведро воды, чтобы я поскорее спустился с небес на землю. Если бы не Жан-Кристоф, эта его шутка обернулась бы дракой.
Встревожившись из-за моей вспыльчивости, Фабрис пришел ко мне домой выяснить, что со мной происходит. Но ответа так и не дождался.
Выбившись из сил и не в состоянии больше ждать, как-то в воскресный полдень я прыгнул на велосипед и помчался к большому белому дому. Мадам Казнав наняла старого садовника и служанку, которые в момент моего появления как раз перекусывали в тени цератонии. Не выпуская велосипеда из рук, я стал ждать во дворе. Дрожа с головы до ног. Завидев меня у фонтана, мадам Казнав подпрыгнула на месте, стала искать глазами слуг, а увидев их в противоположном конце сада, молча посмотрела на меня. За ее улыбкой угадывалось раздражение.
– Я не смог, – признался я.
Она спустилась с крыльца, спокойно подошла ко мне и твердо заявила:
– Но должны были.
После чего пригласила пройти за ней к воротам, а там, не опасаясь нескромных взглядов, обняла и жадно поцеловала. Поцелуй этот был столь жаркий, что я увидел в нем что-то неумолимое, как предвестие безвозвратного «прощай».
– Вам все приснилось, Жонас, – сказала она. – Это был лишь сон подростка.
Пальцы мадам Казнав разжались, и она от меня отстранилась.
– Между нами никогда и ничего не было… В том числе и этого поцелуя.
Ее взгляд загонял меня в тупик.
– Вы меня поняли?
– Да, мадам, – услышал я собственное бормотание.
– Вот и хорошо.
Жестом, вдруг ставшим материнским, она потрепала меня по щеке.
– Я знала, что вы благоразумный мальчик.
Чтобы вернуться домой, мне пришлось дожидаться ночи.
Глава 11
Я дерзал ожидать чуда. Но чуда не произошло.
Осень срывала с деревьев листья; пришла пора смириться с неизбежным. Произошедшее было лишь игрой воображения. Между мной и мадам Казнав никогда ничего не было.
Я вернулся к друзьям, к приколам Симона и лихорадочному романтизму Фабриса. Жан-Кристоф терпел Изабель Ручильо, проявляя изобретательность и талант. Он говорил нам, что нужно уметь обращать уступки в свою пользу, что жизнь представляет собой долгосрочное вложение, что судьба неизбежно улыбается тем, кто делает ставку на долготерпение. У него был вид человека, который знает, чего хочет, и, хотя он совершенно не заботился о том, чтобы подкреплять свои теории аргументами, мы с лихвой отпускали ему все грехи.
Наступил 1945 год, наполненный смутными, противоречивыми сведениями и досужими вымыслами. Жители Рио-Саладо за рюмочкой анисовки обожали выдавать воображаемое за действительное. Самое незначительное столкновение приобретало поистине вселенский размах и обрастало подвигами в духе Рокамболя, которые совершали персонажи, зачастую не имевшие к ним ни малейшего отношения. На террасах кафе вовсю строили прогнозы. Фанфарами финальных залпов произносились имена Сталина, Рузвельта и Черчилля. Некоторые остряки, сетуя на худосочность фигуры де Голля, обещали послать ему лучшего в здешних краях кускуса, дабы он набрал вес, без которого его харизма теряла достоверность в глазах алжирцев, нераздельно связывающих власть с внушительным брюшком. Все принимались хохотать и пить до тех пор, пока не принимали осла за единорога. Еврейские семьи, уехавшие искать лучшей доли на чужбину после того, как их французская община подверглась массовой депортации, начали возвращаться в родные края. Жизнь медленно, но уверенно входила в привычное русло. С виноградников собрали невиданный урожай, и праздник, устроенный в честь этого события, не посрамил бы даже египетских фараонов. Пепе Ручильо женил своего младшего отпрыска, и весь городок семь дней и семь ночей гудел под аккомпанемент гитар и кастаньет прославленного музыкального коллектива, выписанного из Севильи. Нас даже порадовали грандиозной джигитовкой, в ходе которой самые достойные местные любители верховой езды без колебаний соревновались с непревзойденными наездниками из племени Улед Н’хар.
В Европе корабль гитлеровской империи дал течь. Ее скорый конец предвещали каждый день, и каждый день в ответ на бомбы вперед неслись торпеды. Целые города исчезали с лица земли в огне и пепле. Небо коверкали воздушные бои, под гусеницами танков рушились окопы… В кинотеатр Рио-Саладо неизбежно набивался народ. Многие приходили исключительно ради киножурнала «Пате», который показывали в начале сеанса. Союзники освободили значительную часть оккупированных территорий и неотвратимо приближались к Германии. От Италии осталась лишь бледная тень. Партизаны и бойцы Сопротивления досаждали врагу, зажатому в тисках между Красной армией, прущей как каток, и девятым валом наступления американцев.
Дядя не отходил от радиоприемника. В облегающей вязаной фуфайке, выдававшей его чрезвычайную худобу, он будто сливался со стулом. С утра и до самого вечера его пальцы крутили ручку настройки в поисках станции, работавшей с минимальными помехами. Треск и пронзительный свист радиоволн наполнял весь дом поистине галактическим грохотом. Жермена давно опустила руки. Ее муж вел себя как заблагорассудится и требовал, чтобы завтрак, обед и ужин ему подавали в гостиную, дабы он не пропустил какого-нибудь важного сообщения. Так наступило 8 мая 1945 года. И пока вся планета праздновала окончание большого Кошмара, в Алжире разразился кошмар местного масштаба, сокрушительный, как пандемия, чудовищный, как Апокалипсис. Народное ликование вылилось в трагедию. Совсем рядом с Рио-Саладо, в Айн-Темушент, полиция жестоко подавила марш за независимость Алжира. В Мостаганеме к уличным выступлениям примкнули местные бедуины. Но своего апогея ужас достиг в горах Орес и на севере департамента Константина, где тысячи мусульман пали от рук представителей сил правопорядка, которым для усиления придали колонистов, создав из них отряды милиции.
