Это было в Праге. Том 1. Книга 1. Предательство. Книга 2. Борьба - [9]

Нерич молчал. Спустя минуту пробормотал устало:

– Ты называешь это дружбой? Странно.

– Что странно?

Нерич прикрыл глаза рукой.

– Так друзья не поступают.

Обермейер посмотрел на друга с жалостливой усмешкой.

– Оставь сентиментальности, это смешно. Ты хочешь сделать благородный жест: сообщить в Белград о том, что тебя обокрали. Прекрасно. Допустим, что тебя не посадят за решетку и в лучшем случае отзовут на родину. Ну что за птица ты будешь там? Заштатный лекарь в какой-нибудь деревеньке? Приятная жизнь: с утра до ночи возиться со вшивыми пациентами! Ну а как отнесутся принц Павел и княжна Ольга к твоим высказываниям? Ты надеешься, что они тоже сентиментальны?

Упоминание о принце Павле Нерич воспринял как намек на безжалостную расправу.

– У тебя единственный выход: идти со мной, с немцами, с Германией. Будущее на ее стороне, а Югославия… Югославия! Впрочем, рано еще говорить об этом. Подумай над моим предложением.

Да, нужно было думать. Если за похищенное письмо, за то, что Нерич позволил расшифровать себя, его в лучшем случае отзовут и разжалуют, то за высказывания против Павла и Ольги лишат жизни. Таких обид не прощают. При Павле работает специальный внесудебный орган, который тайно и быстро решает судьбу человека… А если принять предложение Обермейера? Как обернется дело в этом случае? Он останется жив, останется тем, кем был, и Обермейер, конечно, не даст этой истории огласки. Правда, Обермейер постарается выжать из него все, что может. Но другого выхода нет…

А Обермейер, как бы читая мысли Нерича, повторил:

– У тебя единственный выход – идти со мной.

Нерич поднял голову.

– Что ты потребуешь от меня?

– Пока немного. Я хочу располагать копиями писем, которые ты получаешь из Белграда и отправляешь в Белград. Это первое. Второе: изредка я буду вносить кое-какие коррективы в твои информации. О третьем условии мы поговорим позднее. Это все.

Что означает «это все», Нерич понимал хорошо. В своих донесениях в Белград он сообщал о военном потенциале Чехословакии, о настроении ее правительственных кругов, о происках судетских фашистов, о деятельности югославской политической эмиграции и т. д. Все эти сведения теперь будут доступны Обермейеру.

– Это невозможно, – быстро проговорил Нерич.

– Глупости. Разве тебя больше устраивает виселица?

Разговор превращался для Нерича в пытку. Он чувствовал, как холодеет его сердце, как дрожь охватывает тело. И он решился.

– Я согласен.

Обермейер поднялся с кресла, подошел к Неричу и положил руку на его плечо.

– Разумное решение. – И, не скрывая иронии, добавил: – На твоем месте я поступил бы так же. – Он помедлил, раздумывая. – Не сомневаюсь, у тебя рано или поздно пробудится профессиональный интерес к тому, каким образом конверт с письмом попал в мои руки. Могу рассказать теперь же.

Он подошел к стенному шкафу и открыл обе дверцы. На Нерича пахнуло горьковато-кислым запахом, который он ощутил, проснувшись сегодня утром.

– Сегодня ночью я был твоим соседом и по мере сил помог тебе хорошенько уснуть… Слышишь запах? До сих пор не выдохся. Стенку в шкафу, действуя умело, можно раздвинуть и опять сдвинуть. Понял? Познавай ремесло. И не унывай. Ты проиграл, но ты и выиграл. В этом скоро убедишься… Оставайся моим другом и всегда желанным гостем.

Обермейер взял портфель и двинулся к выходу. Но у дверей задержался.

– Вот еще что, друг. В твоей квартире, в одной из комнат, висят картины. Одна из них – копия «Вокзала Сен-Лазар в Париже» Монэ, мне она всегда нравилась. За нею я установил микрофон. Убери его оттуда. А второй убери из спальни, он под карнизом над портьерой. Теперь микрофоны не нужны. Доверие друг к другу мы восстановим на новых началах. Будь здоров!

Толкнув дверь ногой, Обермейер вышел. Нерич несколько минут стоял неподвижно, глядя вслед ушедшему разведчику.

Так вот каков Мориц Обермейер, человек, с которым он дружил, которого в трудную минуту ссужал деньгами!

Мориц был известен в университете не своими успехами в науках, а умением искусно драться на рапирах и стрелять из пистолета. Об этом красноречиво говорили два шрама – следы ударов, нанесенных ему противниками, – один на носу, другой ниже левого уха. Он и теперь сохранил былые привычки: ежедневно, как правило, выпускал обойму патронов в мишень, тренированной рукой вгоняя одну пулю в другую. Вначале Обермейер решил стать врачом, но, проучившись два года на медицинском факультете и не проявив никаких способностей, перебрался на юридический. По окончании университета Обермейер как юрист не прославился, и о роде его занятий ходили самые разноречивые слухи. И только в оценке характера Обермейера люди сходились на одном: Обермейер хорошо владел собою, мог сделать вид, что не помнит обиды, но обида всегда торчала острой занозой в его сердце. Обид Обермейер не прощал. Он любил исподтишка подставлять ножку людям – даже друзьям своим – и проделывал это с большим удовольствием.

И вот Обермейер поймал в ловушку Нерича.

Нерич, сын помещика, входил в жизнь легкой походкой, по дороге, проторенной богатым отцом, без лишней затраты сил, без тревог и волнений, не заботясь о куске хлеба. В зрелом возрасте он был твердо убежден, что если и есть люди умнее его, то этих людей не слишком много. Он относил себя к числу натур непосредственных, одаренных, страдал от избытка тщеславия и жил в плену собственного непомерного честолюбия. Легко взбирался он по ступенькам жизни. Карьера его складывалась счастливо. И вдруг все погибло.