Это было в Ленинграде. У нас уже утро - [11]

— Ты смотри не забывай нас в Ленинграде, — сказал Венцель и дотронулся до моего колена.

— И узнай, пожалуйста, про моих друзей… И пишут ли там сейчас стихи, — добавил Губин.

Я ответил, что никого не забуду и напишу насчёт стихов.

— Вот ты и едешь! — проговорил Венцель.

— Да, — ответил я, — вот и еду…

Я встал, надел полушубок и стал поднимать свои мешки.

— Куда же ты пойдёшь за полтора часа? — удивился Венцель.

— Пусть идёт, — сказал Губин. — Я его понимаю, пусть он идёт.

Я пожал им руки, вышел из вагона и пошёл по железнодорожному полотну к станции.

Было очень странно идти к станции. Мы никогда не ходили туда. Мы обходили полуразбитое здание вокзала и сразу выходили на автотрассу. Поезда приходили и уходили обычно ночью. Я давно уже не видел настоящего поезда. Наша редакция перестала быть для нас поездом, то есть тем, что неразрывно связано с движением и станциями.

По путям сновали люди с фонарями, прикрывая свет полами полушубков. На платформах стояли орудия. Чехлы с них были сдёрнуты, и орудийные жерла смотрели в небо. Где-то в темноте тарахтел тягач. Гудели автомашины. Орудия одно за другим медленно съезжали с платформ по приставленным мосткам.

Комендант станции помещался в землянке. Когда я вошёл, он разговаривал по телефону. Я попросил разрешения отдохнуть немного — мешки были очень тяжёлые.

В землянку поминутно входили люди. Они спрашивали, кричали и требовали. Чувствовалось, что там, наверху, идёт лихорадочная работа. Комендант сказал мне:

— Так вот каждую ночь творится. Теперь для нас ночь — самый день. А к утру все утихомирятся. Тогда и поспать можно.

Я отдохнул немного, взял свои мешки и попрощался с комендантом.

— А куда это вы собрались? — спросил он, когда я жал ему руку.

— В Ленинград, — ответил я.

— В Ленинград… — протянул комендант не то удивлённо, не то восхищённо. — Ну, желаю вам, желаю… — И он потряс мою руку. — Вагоны уже на путях, вы прямо и садитесь.

Выбравшись из землянки, я пошёл вдоль линии отыскивать мои вагоны и нашёл их в тупике: три классных вагона дачного типа. Я залез в третий вагон. Там было уже полно народу. Сидели и лежали на нижних, верхних и багажных полках. Где-то в середине купе горел свет. Я протиснулся туда. На столике у окна лежал громадный кусок стеарина. Его прорезала нитка, и эта огромная свеча горела ровным, немигающим светом.

На скамье, с краю, сидел пожилой боец. Он держал между коленями котелок с водой и размешивал в нём какой-то концентрат. Над котелком вился пар. Боец подвинулся, и я присел рядом. Мешки с трудом засунул под скамейку.

— Ты что же с такими мешками путешествуешь? — спросил он меня.

— Своя ноша не тянет, — ответил я.

— Это так, — согласился пожилой боец, — а только солдату лишние вещи — обуза.

— Далеко еду, вот и вещей много, — отозвался я.

— Отвоевался, что ли? — спросил боец. — В тыл?

Я знал элементарное правило фронта — не говорить попусту, куда едешь, но всё же сказал:

— В Ленинград.

— В Ленинград! — Боец перестал мешать кашу, разжал ноги и поставил котелок на пол. — Н-нда-а…

— Как же туда ездят теперь, в Питер? — спросил кто-то с верхней полки.

— Самолётом или через Ладогу, — ответил я.

— Во куда немца допустили… — прозвучал голос сверху.

— Кто допустил? — оборвал его хриплый, простуженный бас тоже сверху. — Ты и допустил!

— Может, и я, — беззлобно согласился первый. — Я допустил, я и вышибать буду.

— Вышибало! — ответил ему тот, сверху.

— А я там жил… — мечтательно произнёс пожилой боец. — Цельных три года прожил… Какой город… Ленинград…

— А у меня жена там, — вздохнул боец, сидящий в углу у окна. — Более месяца ничего не имею. Последний раз писала, что кошку съели… Эх-х!..

Я молчал. Я думал о том, что сказал только одно слово — «Ленинград» — и не было около меня человека, который как-нибудь не отозвался бы на это слово.

Внезапно вагон толкнуло, — очевидно, прицепили паровоз. И мы поехали.

— Вы ложитесь, товарищ, — предложил боец, вставая, — дорога ваша дальняя. Отдохните.

Я поблагодарил, но спать мне не хотелось. Я протиснулся к окну. За окном была ночь, и снег казался сероватым. Я постоял немного у окна и вернулся на своё место. Только поздно ночью меня сморил сон, и я уснул, опустив голову на плечо пожилого бойца.

Под утро поезд остановился на вокзале маленького городка. Я там уже бывал однажды. Этот городок произвёл на меня впечатление чего-то далёкого и мирного. Его ни разу не бомбили. Я уже отвык от таких мест. Я шёл по тихим, занесённым снегом уличкам и смотрел на целые стёкла в окнах. Здесь не было разрушенных домов, не было труб, одиноко торчащих из кучи камня и чёрного, опалённого снега. Не было всего того, к чему я уже привык. На окнах висели занавески, и ребята катались на коньках по пруду, и по улице шла женщина с вёдрами на коромысле. На заборе висела афиша Театра оперетты. Рядом висела другая — о танцах после концерта в клубе маслозавода.

Хорошо, что я попал в этот городок утром: ночью затемнённые, слепые окна напоминали бы мне о войне. Сейчас городок казался оазисом в бескрайней пустыне…

Я медленно шёл по улице к тому перекрёстку, где был контрольно-пропускной пункт и где я должен был ловить попутную машину. Шёл, часто останавливаясь: было очень трудно тащить мешки.