Этна и вулканологи - [19]

Ниже лавы выпирали из трещин и растекались по склонам горы. Тонкие ручейки сливались в реки шириной по нескольку десятков метров и толщиной в два, три, а то и четыре метра. Одна река двинулась на юго-восток, едва-едва не задев «лунный кратер» 1819 года, и потекла в Валь дель Буе. Другая спустилась прямо на юг в Пьяно дель Лаго, растеклась здесь на полкилометра вширь и начала огибать Монте Фрументо с юго-запада, точно так же, как потоки 1940 и 1964 годов.

Апрель на верхней трети Этны – еще зима. Снег покрывает гору везде, кроме нагретых мест, где он не держится даже в декабре. Грандиозное зрелище выглядело совершенно парадоксально, ради одного этого стоило стремиться сюда. Лавовые реки розового, а иногда оранжевого цвета (там, где температура приближалась к тысяче градусов) бежали по необъятному снежному покрову. Соприкасаясь с фронтом огненного потока, снег таял, и талая вода, смешанная с вулканическим пеплом, рождала грязевые потоки, получившие в вулканологии яванское имя «лахары». На Яве, впрочем, как и во многих других экваториальных странах, эти ручьи вулканической грязи образуются довольно часто. Иногда они сливаются в реки, сокрушающие все на своем пути. Вода там, разумеется, попадает в лаву не от таяния снегов, а годами скапливается в кратерных озерах. Иногда тропические дожди обрушивают неустойчивые формации вулканического пепла. Результат во всех случаях одинаково губителен… На Этне фронт этих апрельских потоков оказался более коварным, чем мы ожидали. Когда лава изливалась слишком быстро (то ли потому, что внезапно поднималось давление в стволе магмы, то ли потому, что трещина ползла дальше), ручьи захватывали большие комья снега. Оказавшийся в плену перегретый пар взрывался, раскидывая во все стороны куски базальта по центнеру весом, и те летели метров на сто, а то и больше.

От основного русла начали отходить рукава. Главный поток спускался в Пьяно дель Лаго, его многочисленные ответвления тоже поворачивали на юго-восток. Так они приблизились к опорам канатной дороги, столько лет уже уродующим южный склон верхней Этны. Несколько дней огненные ручьи играли со стальными каркасами в кошки-мышки, окружая то один, то другой, застывали на какое-то время, поддерживая у персонала канатки теплящуюся надежду, пока несколько часов спустя новый язык не наползал на спины предыдущих.

Антонио Николозо – мой друг, но он был членом «канатной банды», а посему опасался того, чего я желал всей душой, – исчезновения этих жутких чудовищ, обезображивающих гору. Столбы и бетонные строения были рассыпаны по всему боку Этны от древней Казы Кантоньера до Торре дел Философо. Наконец вулкан принял решение – поглотить верхнюю часть канатки и сохранить нижнюю… Такую же игру в кошки-мышки Этна затеяла с обсерваторией. Поначалу лавовые потоки уперлись в северную стену, навалив подле нее внушительный бруствер. Однако сложенные из базальтовых блоков метровой толщины, стены обсерватории выдержали первый натиск. Они держались так прочно, что мы прожили в своем убежище еще дней десять. Лично я спал спокойно, Карбонель тоже, а вот нервный от природы Легерн не мог сомкнуть глаз при мысли о том, что творится у самых стен нашего прибежища: он то и дело выбегал наружу, пока мы спали, и с подозрением разглядывал противника.

Меня не беспокоило высокое нагромождение, грозившее нам с севера и запада, хотя оттуда иногда срывались подточенные огненным ручьем здоровенные куски. Докатываясь до стены, они со звоном ударяли в нее. Куда большую озабоченность у меня вызывала железная дверь в котельную: она разогрелась настолько, что к ней нельзя было приложить ладонь, и вся прогибалась под тяжестью давившей снаружи лавы…

Была надежда, что, несмотря на критическую ситуацию, обсерватория и на сей раз избежит нависшей над ней буквальным образом опасности. Раньше мы лезли со своими приборами к самому жерлу, сейчас «материал» попросту ломился в дверь. Если лаборатория исчезнет, для нас это будет означать лишнюю тысячу метров ходьбы в гору по сильно пересеченной местности от убежища Сапьенца. Итого – каждый день лишних два часа.

Неделя бдительной бессонницы не отразилась на комплекции Фанфана: у него под кожей и так нет ни грамма жира. Зато, когда лава внезапно пошла на приступ, крик Легерна позволил вовремя выскочить и спасти приборы и снаряжение. За несколько минут первый этаж вместительного дома был залит обильной лавой. Что-то взорвалось на кухне, похоже, что баллон со сжиженным бутаном. Внутри начался пожар – горела мебель.

Вокруг была ночь. Мы тяжело переступали с ноги на ногу, накопившуюся усталость еще усугубляло уныние. Как-никак обсерватория была нашим домом: столько лет мы скрывались в этом убежище от свирепых наскоков вулкана; там всегда ждал нас очаг, когда туман или буря суровым образом напоминали о бренности человеческого существования. Здесь столько прожито, эти стены хранили столько воспоминаний, и вот теперь они горели внутри и трещали снаружи… Мы спустились на тысячу метров ниже, в придорожную гостиницу Сапьенцы.

Каково же было наше удивление, когда утром мы обнаружили, что обсерватория по-прежнему стоит на месте, возвышаясь над хаосом ландшафта! Прилив лавы, видимо, прекратился вскоре после нашего ухода, во всяком случае уровень ее не поднялся. Потоки были очень вязкие, движение почти незаметно, оно угадывалось лишь по фаянсовому треску уцелевших плиток, которые теперь проламывались под тяжестью лавы. Нагретый воздух дрожал над нагромождением еще не остывшей породы. Наша старая обсерватория, о которой мы еще вчера горевали, держалась молодцом. Попасть в нее было делом спортивной доблести.