Этим вечером я буду неотразима. Не все француженки парижанки - [2]
Парижские цыпочки с полным основанием полагают, что они обладают всеми возможными правами: они отрубили головы своим королю и королеве, исправно платят налоги, и поэтому, честно исполняя свой долг, они имеют право быть недовольными и раздражаться. Они ворчат по поводу и без повода, они раздражаются, потому что идет дождь, потому что жарко или холодно, они ворчат, когда все магазины открыты или закрыты. Они недовольны, когда ломается эскалатор, когда зависает Интернет, когда нет сообщений на их мобильнике. Они возмущаются до глубины души, если им не удалось посмотреть последнюю серию «Новой звезды». Им не нравится, что сегодня воскресенье или понедельник. У них даже есть подходящее к случаю выражение: «у меня вечерняя воскресная хандра», за которым следует еще один перл: «дела нормально, как в понедельник». Они негодуют по поводу своих соседей, вроде одной нашей подруги, которая сообщила, как отрезала: «В моем квартале родилось пятнадцать младенцев». Мы, растроганные этим фактом, с увлажнившимися глазами, спросили, не должны ли мы быстренько пробежаться по магазинам, чтобы купить совместный подарок, а также поинтересовались, чем же вызвано такое повышение рождаемости. Она тут же охладила наш пыл: «Орут дни и ночи напролет. Если моих детей здесь нет, то чужих я терпеть не собираюсь!»
Но в Париже есть и настоящие старые мегеры! Мы далеки от мысли пропагандировать возрастную дискриминацию, не все пожилые дамы злопыхательницы, некоторые из них просто супер, но встречаются такие экземпляры, что диву даешься. Похожие не на милую славную Мод,[4] восьмидесятилетнюю подружку Гарольда, а на Тати Даниэль,[5] сварливую восьмидесятидвухлетнюю старуху. Иногда их злоба даже не поддается пониманию. О встрече с одной такой местной старой ведьмой нам рассказала наша приятельница. Она самовольно заняла очаровательную гарсоньерку[6] на Лильской улице, и надо же такому случиться: она захлопнула дверь, забыв внутри ключ. Пока наша подруга вызывала слесаря, откуда ни возьмись, появилась владелица жилья, пожилая дама, буржуазка, ревностная и добропорядочная католичка, которая запретила ему касаться двери. «Ах, нет, об этом не может идти речи, вы не смеете дотронуться до моей двери, она датируется XVIII веком». Честно говоря, она и сама имела такой вид, будто снизошла к нам из той эпохи. Выслушав поток брани, вылившийся на него из уст далеко не бедной старухи, обладающей недвижимостью в VII округе,[7] слесарь попытался ей объяснить, как можно вскрыть дверь, не нанеся ей значительного ущерба: «Мы сделаем совсем маленькую дырочку, через которую просунем крючок и откроем дверь. После чего мы ее заделаем». Она смерила бедного парня убийственным взглядом и воскликнула, пытаясь вырвать инструменты из его рук: «Я не позволю! Если у вас не все в порядке с головой, то тем хуже для вас!» Совершенно очевидно, что сострадание ей в принципе не свойственно и что святой дух, видимо, забыл вдохнуть доброту в бренные патрицианские останки. Со страниц нашей книги мы хотели бы обратиться ко всем кюре близлежащих церквей: «Соблаговолите напомнить вашей пастве одно из главных посланий Иисуса Христа: “следует помогать ближним”».
Вы можете нам возразить, что такое может произойти не только в Париже. И мы с вами согласны. Но парижское брюзжание имеет совершенно иное измерение, оно назойливее надоедливой мухи, смертоноснее ревнивого талиба и может ранить опаснее ножа японского шеф-повара.
Парижская цыпочка ворчит со смутным осознанием собственного превосходства над представительницами других птичьих дворов (за исключением лондонского и нью-йоркского, где цыпочки также окружены ореолом, наподобие того, каким был окружен Иисус Христос в момент вознесения). Ведь парижская цыпочка живет в лучшем, самом прекрасном городе мира. Таком прекрасном, что его совершенство вызывает в ней непреодолимое желание брюзжать по любому поводу. А иногда оно наполняет ее такой гордостью, что она может впасть в блаженное оцепенение, наподобие монаха-капуцина после обильной трапезы во время сбора винограда. И это неоспоримо. Безмятежность, беспристрастие или экстаз ей не свойственны. Она наделяет других этими качествами. Недостаток, которым она обладает, ее соседи, проживающие вне Парижа, называют «парижианизмом», ведь, по ее мнению, за перефериком[8] нет спасения (то есть нет жизни). Как сказал Гомеопатикс в «Лаврах Цезаря»:[9] «Знаешь, ведь жить можно только в Лютеции,[10] остальная Галлия хороша лишь для диких кабанов да отшельников».
Если быть до конца объективными, придется допустить, что ее недовольство имеет веские основания. Она живет в кювете. Не удивляйтесь, именно так парижская элита называет впадину, в которой расположен город. И, как бы там ни было, глупой ее не назовешь, она умеет читать между строк: это действительно кювета, в которой на протяжении столетий скапливались наносимые народными столкновениями и борьбой плодородные слои. Варфоломеевская ночь, взятие Бастилии, Парижская коммуна, события мая 68, распродажи готовой одежды марки
