Этика и догматика. - [4]

Мне кажется, что некоторые богословские определения Христа могут и должны быть признаны даже независимо от того, верим ли мы в Hero, верим ли мы в Бога или нет: они верны в психологическом, в субъективно-нравственном смысле; они выражают исторически верно основной факт христианского самосознания. Таковы вышеуказанные термины „Сын Божий“ и „Богочеловек“.

He может подлежать никакому сомнению, что Христос сознавал себя Сыном Божиим, что Он сознавал Себя одно с Отцем и что ученики Его смотрели на Hero точно так же, видели в Нем Отца, по слову Его: „видевший Меня видел Отца Моего“. В наших Евангелиях вся жизнь Христа и Его смерть не определяются психологически ничем иным, как этим сознанием: из него вытекает вся Его деятельность, из него понимается вся Его проповедь Его собственными учениками. От Себя Он „не творит ничего“, не говорит ничего: „воля Отца“, которую Он в Себе сознает, есть „Его пища“, Его жизнь. И к этой жизни, к этому единству с Отцем Он призывает всех. „Да будут все едино, как ты, Отче, во Мне и Я в Тебе“: единство, которое сознается в Нем, воплощается во всем Его существе, ставится Им конечною целью для всех. Можно сомневаться в истинности этого идеала, но нельзя сомневаться в его смысле, в его нравственном содержании, т. е. в наличности самого идеала Сына Божия в веровании. христианства. Реальность этого идеала доказана для каждого христианина в самом Христе; она должна раскрываться в осуществлении этого идеала: единство с Богом в нравственном порядке должно являться в слове и деле человека — в деятельном проявлении благой воли Божией, как внутреннего двигателя и начала жизни.

Итак, Бог, как источник благой человеческой деятельности, как источник всякого блага, как всеблагая воля (любовь), — вот основание христианской нравственности, которая в отличие от всякой другой морали предполагает тру, предполагает основное религиозное отношение, типом которого служит «Сын Божий».

Мы останавливаемся по необходимости на этих общеизвестных положениях, потому что без внимания к своеобразной особенности христианской морали нагорная проповедь перестает являться образчиком „проповеди царствия“, превращаясь в ряд предписаний, не имеющих внутренней связи. Между тем, и в этой нагорной проповеди, которая начинается так-называемыми „заповедями блаженства“, высшие нравственные требования, наиболее характерные для христианства (например, о любви к врагам) обосновываются указанием сыновнего отношения к Богу: „любите врагов ваших и молитесь за преследующих вас, чтобы вы стали сынами Отца вашего небесного, который возводит солнце свое над добрыми и злыми и посылает дождь праведным и неправедным…Будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен“. И перед тем: „так да святится свет ваш перед людьми, чтоб они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего на небесах“ (Мф., V, 16, 44–48).

Здесь не место разбирать вопрос об исторической подлинности изображения Христа в евангелии. Во всяком случае, нравственный идеал, который мы в нем находим, есть исторический идеал — канонический идеал христианства… Осуществился ли он в действительности во Христе Иисусе, есть ли это только отвлеченное представление или живой дух, живое существо — это вопрос веры, и притом капитальный вопрос веры в Бога, веры в реальность добра.

III

Эта вера имеет здесь этическое значение, поскольку Бог не может быть нравственным двигателем в моем сознании, если я в Hero не верю. Но тем не менее не может подлежать сомнению, что этика переходит здесь в религиозную сферу. Мы назвали нравственное начало христианства совершенно новым; но, по выражению Христа, царствие небесное подобно „хозяину, выносящему из·сокровищницы своей старое и новое“ (Mф., XIII, 52): Новый Завет стоит во внутренней связи с ветхим.

Идеал „царствия Божия“ не ограничивается одною областью личного отношения отдельного человека к Богу, но претендует на универсальное значение — социальное и космическое. До Христа для евреев, ожидавших „царствия“, он имел прежде всего теократический и эсхатологический, апокалиптический смысл. „Царствие Божие‘“ понималось как организованная теократия под главою одного помазанника, сына Давидова, Царя Мессии; еврейские патриоты связывали с этим идеалом национально-политические цели — восстановления Израиля и покорения других народов; мессианическое царство представлялось как царство правды и вместе как царство совершенного изобилия и благоденствия, чудесного восстановления природы, исцеления её телесных недугов и воскресения мертвых. В еврейской апокалиптике в эпоху Христа и в раввинической литературе мы находим представление о предвечном существовании Мессии: мессианическое царство есть цель творения, предмет пророчеств всего закона, всех пророков. Это царство есть предвечное, небесное царство; оно должно «придти», явиться; „небесный Иерусалим“ должен сойти на землю; Мессия „сын человеческий, должен открыться миру“, и „воцариться на престоле Давида, отца его“. Достаточно известно, что учение Нового Завета связывается с этим еврейским мессианизмом, хотя и представляет собою совершенную реформу национальных верований и представлений, вкладывая в них универсальный религиозно нравственный смысл.