Эти господа - [71]

— Это сарказм — сказала Ирма, решительно закрыв колени.

— Что вы, гражданка! Вы можете помиловать евреев-аристократов и вообще аристократов! Из них можно составить кабинет министров, который никого из вас не даст в обиду!

Сидякин сорвался с места, подбежал к Трушину, потянул за кепку, Трушин вырвал ее и посмотрел ему в глаза:

— Дорогой товарищ! — прошипел Сидякин, обуреваемый злобой и трусостью. — Вы хотите, чтоб мы все любили евреев и прочих?

— Нет! Я хочу, чтоб вы любили советскую республику, а не натравливали одну народность на другую. Это ослабляет силы трудящихся, это ослабляет республику, у которой много врагов! И раз вы этого не понимаете, то я советую вам применить к себе ту нацменьшинскую пятилетку, до которой вы так гениально додумались!

— Призываю к порядку! — заорал Сидякин, меняясь в лице и задирая голову кверху. — Оп-пор-ту-нист!

Тряхнув волосами, Трушин надел кепку и пошел к двери. Мирон Миронович бросился за ним, поймал его за локоть и, едва не плача, проговорил:

— А как же совещание?

— По поводу чего?

— По поводу пшенички!

— Какой пшенички?

— Да все той же: еврейской!

— Гражданин Миронов! — громко ответил Трушин, и голубые Молнии сверкнули в его глазах. — В Евпатории тоже есть гепеу!

Мирон Миронович видел: дверь уперлась, заскрежетала, распахнулась, стукнувшись ручкой о внешнюю стену, и стекло из верхней рамы выбросилось, как человек из окна. Калоша Перешивкина, стоящая на пороге, отскочила от ноги Трушина, запрыгала черным поросенком и хрюкнула. Кусок звездного неба проглянул сквозь акации, звезды покраснели и завертелись, как коптильники. Крестясь и читая богородицу, Мирон Миронович попятился в дом:

— Чеснок!..

7. ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Канфель помог Рахили снять жакет, повесил его на спинку кресла, отряхнул мокрую кожаную шапочку, сделанную из шлема покойного брата Давида, и усадил Рахиль на постель. Он суетился, уговаривая ее снять промокшие ботинки и надеть его туфли, вертел в руках бутылку черного муската, предлагая ей выпить вина и согреться, он накинул на нее свой фланелевый пиджак и велел принести номерантке горячего чая.

Девушка сняла ботинки, подобрала под себя ноги и пила чай из стакана, в котором кружок лимона плавал, как крошечный диск солнца.

— Вы сделали нам большую обиду, Канфель!

— Чем?

— Телеграммой!

— Это называется обида?

— Нет, это называется фальшивка! Так об’яснили в Озете!

— Там с ума сошли! — воскликнул Канфель, но задумался, почесывая пальцем переносицу. — Неужели этот антисемит меня обманул?

— Антисемит?

— Телеграмму же дал мне Мирон Миронович!

— Уже он — антисемит! — засмеялась Рахиль. — Вы путаник, Канфель!

— Вы не знаете, что он сделал со мной! По сравнению с ним, ваш Пеккер — митрополит!

— Оба они митрополиты!

— Я говорю, что Мирон Миронович — кровосос, а я — жертва!

— Жертва мы, фрайфельдцы! — Рахиль вынула из кармана юбки футляр с очками и протянула его Канфелю. — Только мы не глупцы быть жертвой!

Канфель раскрыл футляр, повертел в руках очки и вдруг ощутил, что металлическая оправа раскаляется добела, а стекла плавятся. Он бросил очки на стол, машинально потер пальцы о борта пиджака, но теперь ясно вообразил под стеклами очков добрые глаза тети Ривы, в которых пылал упрек. Все его поведение предстало перед ним в беспощадном обнажении, поступки и факты выплывала из недр памяти, как болотные огни, нанизывались на невидимую проволоку и, сверкая, развертывались в сумасшедшую иллюминацию. В этом необозримом зареве он увидел себя таким расчетливым и наглым, что, как дикарь, впервые обнаруживший двойника в ручье, устрашился своего облика. (Через минуту второй Канфель забегал в зеркале, поправляя на бегу галстук и приглаживая ладонями вз’ерошенные волосы. Он подергивался, подбородок его плясал, колени бились, как подстреленные птицы, и на лбу желтели капли пота. Лицо его было бело, уши — красны, губы синеваты, зрачки тусклы. Можно было подумать, что у него приступ малярии, которая бросает его в жар, озноб и валит с ног.)

— Рахиль! Я знал, что Мирон Миронович — черносотенец! Я знал, что он купит и продаст человека! Это верный кандидат в Нарым! Я его ненавижу, как юдофоба, но он мне нужен, как крупный коммерсант! Он меня тоже ненавидит, как еврея, но я ему тоже нужен, как верный юрист! Я для него тот, которого антисемиты называют своим евреем! Да, я — свой еврей! Но в этом четверть моей вины, а три четверти революции! Я был помощником присяжного поверенного, я выступал в судах, обо мне писали, мне пророчили славу… Я жил, как шах персидский, и мечтал о судьбах Израиля! Для меня революция была пришествием Мессии, я видел — Россия превращается в счастливую Аркадию! У власти стоял адвокат Керенский, адвокаты сидели в министерствах, комиссариатах, нотариальных конторах! Хотите верьте, хотите нет, — я не особенно волновался, когда Керенского сменил Ленин. Я в то время понимал в коммунизме, как вы в судебной медицине! И что же? Меня выдернули из моей жизни, как петрушку из грядки, и бросили в общий котел! Хорошо! Я еврей-интеллигент, пошел служить. Я не смотрел, что русские-интеллигенты устраивали итальянскую забастовку! Я ходил в кожаной куртке и обмотках, я ел фунт хлеба и повидлу, я отморозил пальцы и болел сыпняком… Но я привык жить по-культурному. Когда пришло время, я начал частную практику. Советские законы я знаю назубок, я умею говорить, и два года меня носили на руках! А потом я стал в глазах судей врагом, гадом, чуть ли не разбойником! Я не забуду, как один народный судья мне буквально заявил: «Взять бы таких правозаступников, как вы, и сжечь вместе с их продажными языками!» Мы, члены коллегии, превратились в каких-то иноплеменников. Нас стали чистить. Но как? Как гнилое яблоко. Со мной вылетели из коллегии сотни моих русских друзей! Нет, Рахиль, дайте кончить! Я должен был заработать на кусок хлеба, и я поступил юрисконсультам в Москоопхлеб. Еще спасибо Миронову, что меня приняли! Кому я был нужен? Ведь нас выбросили на улицу и не позаботились, что мы будем есть завтра! Можете судить меня! Bellum omnium contra omnes! Война всех против всех! Надо жить! Всякая козявка тоже хочет, жить, а я — не козявка! Я целый козел!