Эти господа - [63]

Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.

— Амаля! — сказал он, смотря на женину потную спину. — Христос поучал милосердию!

— Шорт! — воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. — Ви украль денег?

— Nein! — почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. — Я получил их от солидного лица!

— Ви может меня знакомить с это лицо? — спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.

— Оно будет у нас с визитом!

Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, — лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.

— Ники! Где фрак? — разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.

— У портного! — промямлил Перешивкин. — Утю… — и он заснул на полуслове.

Амалия Карловна любовалась своим рыжим «ангелом» и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма — актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, — человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.

Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:

— Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!

В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:

— Guten Morgen, — проворковала немка. — Я приготофляй фрюштюк!

Ирма не понимала, почему немка, четыре дня не разговаривавшая с ней, вдруг переменила обращение. Вообще, танцовщица путалась в последних событиях, как котенок в нитках. Это началось с того момента, когда она упала в истерику, увидя на шали зеленые свиные морды. Ирма не могла вспомнить, кто раздел ее, прикладывал к сердцу холодные компрессы, а потом, плача, целовал ее колени. Когда она пришла в себя, в ее ногах валялись очки в квадратной роговой оправе, красный пояс с кисточками и желтые краги. Танцовщица раскаивалась, что приревновала Канфеля к колонистке, и потеряла человека, который мог пригодиться, как любовник и юридический справочник, при сожительстве с жохом-Сидякиным. Но больше всего она винила себя за то, что согласилась выйти замуж за Перешивкина, требуя от него спешного оформления брака, хотя этот брак был невероятен и невыгоден.

Ирма одернула английскую блузку, подтянула клетчатый галстук и взяла в руку носовой платок. Состроив смиренную физиономию и опустив ресницы, она вошла в столовую, как молодая вдова в церковь. Амалия Карловна налила ей чашку кофе, предложила бутербродов и пирожков.

— Мой балофник вам портиль платий!

— Не стоит наказывать мальчика! Дети — это цветы жизни! Я мечтаю иметь ребенка! — разыгралась Ирма, забыв о своей семилетней дочери.

Сев на своего конька, Амалия Карловна рассказала о детстве, играх, школе, разобрала прежнее и современное образование. Ирма слушала невнимательно, но смотрела немке в глаза и думала, что кофе стынет.

— Извиняйте! — сказала Амалия Карловна. — Кто есть герр директор?

— Он из аристократической русской семьи. Его отец был принят при высочайшем дворе. В честь его в Ленинграде была названа улица: Старосидякинская. — И, забыв о кофе, танцовщица разоткровенничалась. — А мой Сидякин полная противоположность отцу! Революционер, сидел в тюрьме и в пандан ко всему занимает большой пост!

— Што приготофляйть герр директор?

— Он все ест. Любимое его блюдо — свиные котлеты.

— В кооператиф сфиной котлет нет! — грустно сказала Амалия Карловна и вдруг, вскочив со стула, запела: — Mein Gott! Mein Gott! Мы будем резать для директор наш «Король»!

2. ДРУЗЬЯ — ПРИЯТЕЛИ

Мирон Миронович перелистал записную книжку, подсчитал, сколько истрачено денег, и метнул книжку через всю комнату в угол: лучше проглотить бы три тысячи раскаленных углей, чем впустую израсходовать три тысячи рублей. Он стоял у раскрытого окна, видел тупой блеск солнца, густую ржавчину моря и вдали под парусами белобрюхий ялик, как чайка, ныряющий в двугорбых волнах. Мирон Миронович тер подушечкой большого пальца пробивающиеся на темени волосы, думал, что вот также в последние годы нырял он, минуя рифы законов и мели банкротства. Теперь он перекувырнулся, налетел на проклятую скалу «Фрайфельд», и шел ко дну, топя вместе с собой драгоценный груз — Москоопхлеб. Мирон Миронович расставил ноги, присосавшись сквозь подошвы пальцами к полу, поднял перед собой кулаки и потряс ими, вложив в это движение ярость и бессилие: