Эти господа - [39]

— Их гоб а предложение! А серьезное предложение!

Волнуясь, он рассказал, что не согласен продавать свой хлеб по твердым ценам, потому что из кооператива доставили мануфактуру по высокой цене, и за пуд муки нельзя купить материи на блузку дочерям. Ударяя себя в грудь, он уверял, что не привык жить плохо, и, если бы не проклятый налог, он имел бы свою крупорушку, квартиру и жил бы припеваючи. Он обвинял советскую власть в том, что она засадила его в пустыню, предварительно отняв у него все до копейки. Он уверял, что у него лучший дом в колонии, лучшая мебель, сделанная на заказ в городе, и что он — самый порядочный человек в «Франфельде». Еврей зашагал еще быстрей, нет, он даже не шагал, а летел, едва касаясь ступнями земли. У Канфеля было такое чувство, что вот сейчас — котелок, борода, лапсердак поднимутся в воздух, и, может быть, от всего самого порядочного человека останется пара поношенных валенков.

— Пеккер фун Могилев из а кулак! — кричал он, сдвигая котелок на глаза и в ту же секунду откидывая его указательным пальцем назад. — Пеккер фун Могилев из а жулик! — рекомендовал он себя, перемешивая еврейские слова с русскими. — А хиц ин паровоз!

— Слушайте! — воскликнул Канфель, наконец, не выдержав безостановочной ходьбы. — Что вы скачете, как лягушка?

— Пардон! — сказал Пеккер, останавливаясь на полном ходу женимая котелок. — Дело есть дело. Ин дрэрд золл зи гэйн! Даю пшеницу!

— Сколько?

— Зибциг пуден!

— Почем?

— Цвэй рубл!

— Вы — сумасшедший!

Канфель повернулся, пошел обратно, но Пеккер забегал сбоку и доказывал, что у него превосходный помол, что он обходится без трактора, без артели и плюет на всех, за исключением бога-Саваофа и Могилевского раввина, раби Азриэля. Тут же он поспешно сообщил, что он — вдовец, имеет двух красивых дочерей, и, если Канфель не дурак, то непременно женится на одной из них. При этом он легонько похлопал Канфеля по животу, описал, какое приданое имеет каждая дочь, какую наружность и каких родственников:

— Мэзэмоним, мэхутоним, поним! — кричал он, прихлопывая ладонью по своему котелку. — Брильянтовые девочки!

Рассказав о дочерях, он начал жизнеописание своего брата, который в четыре года был Ионатаном бэн Уриэль. в девять лет — рабаном Гамлиэлем вторым Яманийским, в тринадцать — рабби Симеоном бэн-реш-Лакиш, в восемнадцать — рабби Симеоном бэн Иохай и сыном его Элеазаром, а в двадцать шесть — десятью великомученниками. Совместив в себе качества этих знаменитых талмудистов, брат уехал в Палестину, купил землю, но не смог прожить землепашеством и открыл фруктовую лавку в Яффе. Вынув из кармана письмо в черном конверте, Пеккер потряс им перед носом Канфеля и заявил, что это последнее известие о брате, которого во время погрома убили арабы.

— Эрец Исроэль! Эрец Исроэль! — выкрикивал Пеккер, держа Канфеля за полу пальто. — А мэнч из гешторбн!

Опять начинался разговор о Палестине, о вражде арабов и евреев, о смерти еврея, который добился трех аршин обетованной земли. Но теперь о Палестине говорил человек, не имеющий красного платка на голове, и спорить с ним было трудно, потому что он отлично знал о стране предков, где на плечах всех народов, как лапа тигра на олене, лежала костлявая рука англичан. Досадуя на свою беспомощность, Канфель схватил Пеккера за узел шелкового пояса и резко проговорил:

— Вы трещите, как мотор в сорок лошадиных сил! Из-за вашего брата Палестина не погибнет! Торговать он мог на Никольской, а у стены плача надо рыдать! — Канфель махнул обеими руками на Пеккера, едва он попытался раскрыть рот, и еще резче продолжал: —Ваши дочери и брат меня интересуют, как вас моя бородавка! Я интересуюсь вашей пшеницей и вашей окончательной ценой!

— Цвэй рубл! Слово есть слово!

— Попугай есть попугай! — злобно перебил его Канфель, чувствуя, что у него начинает болеть голова. — Идите к члену правления Москоопхлеба и говорите с ним!

— Во ист эр? — справился Пеккер о местопребывании Мирона Мироновича.

— Мы остановились у Перлина!

— А! — обрадовался Пеккер и обеими руками помял свою бороду. — Их бин Рухэлэс хосэн!

— Вы — жених Рахили? — удивился Канфель и окинул его взглядом. — Вы и она — канарейка и паровоз!

— А хиц ин паровоз! — подхватил Пеккер, взмахнул котелком и скачущей походкой направился к перлинскому домику.

Канфель смотрел ему вслед, думая, что такие евреи всегда бросаются в глаза, в них отыскивают противные черты, передразнивают и называют типичными евреями. Канфель вспомнил, как однажды, в школьные годы, он забрел в паноптикум, где показывали черного кролика, который ел сырое мясо. Дрессировщик об’яснил, что кролик никогда ничего не получал в пищу, кроме мяса, и, хотя болеет от этого, но так преобразился в плотоядное животное, что не притрагивается к любимой пище нормального кролика — капусте.

— Пеккера приучили к гешефту, как кролика к мясу! — заключил Канфель, теряя из виду мелькающий вдали котелок. — Но, по совести, в каждом человеке есть немного от черного кролика.

6. В СВОИХ РОЛЯХ

Навстречу Канфелю с развальцем шагал Перлин, его борода поседела от муки, он вытаскивал из нее застрявшие соломинки, бросал, и ветер уносил их, как искры костра.