Эти господа - [38]

— Тоже!

— У вас твердые цены? — спросил Канфель и, видя, что Перлин подтверждает кивком головы, закинул удочку: — Один московский кооператив дал мне поручение закупить пшеницу по вольной цене. Что вы скажете на это?

— Что я скажу? — ответил колонист, пожимая плечами. — Я скажу, что скажет поселком!

Тетя Рива достала чистое полотенце, взяла с подоконника единственную целлюлоидную мыльницу с куском мыла и, держа все это перед Канфелем, говорила:

— Это мыльце нашей Рахилечки! Вы не знаете, господин Канфель, какая она чистулечка! Она вам не будет ни пить, ни есть, пока не намоется досыта! Она с нами воюет за грязь!.. Возьмите полотенчико!

Умывшись и причесавшись, Канфель сел за стол и принялся за яичницу-глазунью, щедро посыпая ее крупной солью из кубышки.

— Рахилечка делает яичницу, мы прямо об’едаемся! — продолжала тетя Рива, усаживаясь поодаль. — Она делает латкес, ни одна каширная кухмистерша ничего такого не придумает. А цимес? — она в восторге зажмурила глаза и прищелкнула языком. — Царь Соломон ел такой цимес!

— В наше время это редкость! — сказал Канфель, поглощая яичницу. — Наши девушки не выносят кухни, как собака музыки!

— Рахилечка своими руками кроит и шьет! Когда она будет жена, она каждый день отнесет деньги на книжку!

— Ей много сватают женихов?

— Что вы, что вы! — смутилась тетя Рива и покраснела. — Чтоб не услыхала Рахилечка! Она и слышать не хочет про разных хасоним! — и, оглянувшись, словно ее могли подслушать, наивно добавила: — Просто жалко, что такая красавица вовсе тракторует!

Чай был соленый. Канфель положил в стакан пять ложек сахару, налил молока, размешал и, отхлебнув, — все-таки почувствовал солоноватый привкус. Он посыпал хлеб сахаром, пил, по привычке быстро откусывая кусок хлеба и запивая его чаем. Тетя Рива подкладывала ему новые порции хлеба, он отказывался, потом, забыв, отламывал кусочек, другой, и, когда оставалась одна корка, решал, что бессмысленно ее оставлять на тарелке!

— У меня сумасшедший аппетит! — пошутил Канфель.

— У вас нет цорес! — отозвалась тетя Рива. — Мой Самуил уже плохо обедает!

— А что с ним?

— Его самообложили!

— Когда и где?

— Два года назад в Борисове!

— Что же он вспомнил в иом-кипур про пейсах?

— Они опоздали с повесткой. Вы спросите у Самуила! — она помолчала и, моя посуду в полоскательнице, грустно посмотрела на собеседника: — Пусть этот инспектор видит самообложение на своих детях!

Канфель заглянул в клетушку Рахили, — Мирон Миронович еще спал, закинув голову вверх подбородком, раскрыв рот и ворочаясь на кровати. Ватное одеяло оползло с него, обнажая его грудь, живот, по бокам руки, сжатые в кулаки, и правую ногу, пальцы которой выглядывали из-под перины, как грибы из под листьев.

— Наверно, ему снится солнце, пляж, медузы! — подумал Канфель. — Он думает, что медузы — еврейки, и бьется, как муха на липкой бумаге!

Канфель вышел из домика, солнце струило с неба золотой кипяток, ветер подхватывал его в чашу и плескал кипятком в лицо. Посредине колонии стрекотал трактор, от шкива трактора к шкиву молотилки бежал лоснящийся кожаный пасс, он вертел шкив — круглое сердце молотилки, молотилка ревела и раскрывала голодную пасть. Нагруженные снопами мажары подползали к молотилке, останавливались, колонисты влезали на мажару и вилами кидали снопы на платформу молотилки. На платформе девушки подхватывали снопы, разрезали шпагаты и подавали снопы Перлину. Он стоял, нагнувшись над пастью молотилки, настороженный, принимал в об’ятия снопы и кормил чавкающую машину. Внизу женщины брали граблями обмолоченную солому, уносили ее к омету, где парни, засучив рукава, складывали ее, расправляли вилами и утаптывали. С другой стороны молотилки бесшумно выталкивалась полова, ее собирали проворные подростки и относили в сторону. Под желобком молотилки был привязан мешок, в него, шурша, струилось очищенное зерно — шелковое золото «Фрайфельда». Когда мешок наполнялся, колонисты отвязывали его, тащили к десятичным весам, мешок взвешивался, и, послюнив карандаш, весовщик записывал вес в захватанную пальцами тетрадку.

Надвинув шляпу на лоб, Канфель смотрел, как, фыркая, выпускает трактор отработанный газ и как, пыхтя, обливаются потом люди. Дождь пшеничной пыли брызгал фрайфельдцам в лицо, попадал в рот, нос, пудрил их одежду. Но они не защищались от дождя, ловили белые капельки на ладонь, растирали их, пробовали наощупь, на вкус и радовались: они вырвали у степи кусок хлеба для себя и семьи. Канфель обошел место, где молотили хлеб, на одну секунду он ощутил радость за людей-победителей, его руки поднимались, чтоб аплодировать им, но глаза искали Рахиль. Она развязывала свясло, как ленту в косе, встряхивала колосья, как кудряшки, и вбирала в себя весь шум, все солнце и все запахи.

— Ир зейд фун Москве?

— Да, я из Москвы! — ответил Канфель и обернулся.

Перед ним стоял еврей в порыжелом котелке, сдвинутом на затылок, лапсердаке, опоясанном шелковым кушаком, серых брюках, вправленных в коричневые валенки. Левый глаз еврея был прищурен, правой рукой он обхватил кончик своей бороды, которая каштановым клином лежала на его груди. Услыхав ответ Канфеля, он быстро схватил его за рукав, потянул за собой и, поднимая высоко ноги, словно всходя по ступеням, говорил: