Эта прекрасная тайна - [138]

Арман Гамаш стоял на берегу, провожая взглядом гидросамолет с Франкёром, братом Люком и Бовуаром на борту.

– Он образумится, – сказал доминиканец, подойдя к старшему инспектору.

Гамаш ничего не ответил, глядя, как самолет покачивается на волнах. Потом спросил:

– Вы, вероятно, тоже вскоре собираетесь в дорогу?

– Я не спешу.

– Неужели? Даже для того, чтобы доставить Книгу песнопений в Рим? Ведь вы прибыли сюда ради нее!

– Верно. Но я тут кое о чем размышлял. Она очень стара. Может быть, непригодна для перелетов. Я хорошенько подумаю, прежде чем предприму какие-либо действия. Может быть, даже помолюсь о ней. Чтобы принять решение, потребуется какое-то время. А «какое-то время» в церкви – время очень долгое.

– Не затягивайте, – сказал Гамаш. – Не хотелось бы вам напоминать, но фундамент крошится.

– Да, что касается фундамента… Я разговаривал с главой Конгрегации доктрины веры. На него произвело большое впечатление неколебимое желание настоятеля сохранить обеты молчания и смиренномудрия. Даже перед лицом внешних обстоятельств, включая и возможное обрушение монастыря.

Гамаш кивнул:

– Твердая рука на штурвале.

– Именно такими словами и отреагировал святой отец. На него это тоже произвело впечатление.

Гамаш поднял брови.

– Настолько сильное впечатление, – продолжил брат Себастьян, – что Ватикан, видимо, оплатит восстановление Сен-Жильбера. Один раз мы их потеряли. Не хотелось бы потерять гильбертинцев снова.

Гамаш улыбнулся и кивнул. Отцу Филиппу явилось-таки чудо.

– Когда вы попросили меня пропеть новое творение брата Матье, вы уже знали, что убийца – брат Люк? – спросил доминиканец. – Или для вас это стало неожиданностью?

– Я его подозревал, но все-таки сомневался.

– А почему вы подозревали брата Люка?

– Ну, прежде всего, убийство произошло после службы первого часа. Я смотрел, куда направляются монахи после службы, и мне стало ясно, что только брат Люк остается один. Никто не приходит к нему в каморку. Никто не пошел в его коридор. Только брат Люк мог незамеченным пройти в сад, потому что все остальные работали группами.

– Кроме настоятеля.

– Верно. Я и его подозревал некоторое время. Откровенно говоря, почти до самого конца все находились под подозрением. Я понял, что, хотя отец Филипп и не признаётся в преступлении, какое-то чувство вины он в себе несет. Он солгал, хотя и знал, что его ложь всплывет на поверхность. Сказал, что спускался в подвал проверить геотермальную систему. Он хотел, чтобы мы знали: никто его там не видел.

– Но он не мог не понимать, что таким образом делает себя подозреваемым, – заметил брат Себастьян.

– Так он сам захотел. Он понимал, что один из его монахов совершил преступление, и чувствовал, что какая-то доля вины лежит на нем. Поэтому намеренно подставлялся. Но именно поэтому я и стал еще больше подозревать брата Люка.

– Почему?

Гидросамолет уже едва касался волн. Начинал взлет. Гамаш говорил с монахом, но не отрывал глаз от маленького самолета.

– Настоятель недоумевал, как он мог не заметить происходящего. Как мог не предвидеть. Он с самого начала произвел на меня впечатление необыкновенно наблюдательного человека. Почти ничто не проходило мимо его взгляда. И тогда я начал задавать себе тот же вопрос. Как мог настоятель не заметить? Я решил, что есть два возможных ответа. Он все прекрасно видел, но он сам и есть убийца. Или он ничего не заметил, потому что плохо знал потенциального убийцу. Последнего прибывшего. Который все свое время предпочитал проводить в каморке привратника. Его не знал никто. Даже приор, как выясняется.

Самолет набирал высоту. Туман рассеялся, и Гамаш козырьком ладони защитил глаза от яркого солнца, провожая самолет.

– Ecce homo, – сказал брат Себастьян, глядя на Гамаша.

Потом он перевел взгляд на монастырь – из его дверей появился настоятель и пошел к ним.

– Отец Филипп выслушал исповедь брата Люка, – сказал доминиканец.

– Он сделал больше, чем я. – Гамаш посмотрел на монаха и снова перевел взгляд на небо.

– Думаю, брат Люк расскажет вам все. Это будет частью его покаяния. А кроме того, его ждет чтение «Аве Мария» до конца жизни.

– И тем он искупит свою вину? Заслужит прощение?

– Надеюсь. Вы рисковали, когда просили меня спеть песнопение, сочиненное приором. Что, если бы брат Люк не прореагировал?

Гамаш кивнул:

– Да, рисковал. Но я искал быстрое решение. Я надеялся, что если одного взгляда на новое песнопение хватило, чтобы подтолкнуть брата Люка к убийству, то, услышав его в Благодатной церкви, он тоже совершит что-то непредсказуемое.

– А если бы Люк не прореагировал? Не выдал себя? Что бы стали делать вы?

Гамаш взглянул в глаза монаху:

– Я думаю, вы знаете.

– Покинули бы монастырь вместе с вашим инспектором? Повезли бы его в больницу? Оставили нас с убийцей?

– Я бы вернулся. Но вы правы: я бы покинул монастырь вместе с Бовуаром.

Они оба посмотрели на самолет.

– Вы бы сделали все, чтобы спасти его жизнь, да?

Гамаш не ответил. Доминиканец развернулся и пошел назад в монастырь.

Жан Ги Бовуар смотрел через иллюминатор на сверкающее озеро.

– Вот, – сказал Франкёр, передавая что-то Бовуару. – Держите.

Бовуар неловко схватил пузырек с таблетками. Зажал его в кулаке.