Эстонские повести - [14]
Госпожа Ирма, вы что-нибудь знаете об этом? Например, откуда он взял ту старую газету?
— Вы говорите, прошлой осенью?
— Именно.
— Тогда я уже не жила с ним.
— Очень хорошо, что вы вовремя оставили этого проходимца.
— А как вы узнали, что это он сделал? — спросила одна из Ирминых подруг.
— А почему вы не удивляетесь тому, как это мы раньше не вывели его на чистую воду? И почему мы до сих пор были такими болванами? Позволили какому-то негодяю спокойно шутить то здесь, то там, вместо того чтобы сопоставить эти действия.
— И он признался? — спросила та же дама.
— Он и не пытался скрывать. Чему вы улыбаетесь? Вы не верите? Ей-богу, чистая правда. Может, вы думаете, что мы только физически обрабатываем людей? Стоило мне лишь напомнить об этих насосах, как он тут же рассмеялся. Да, одним поздним вечером он, дескать, зашел в редакцию и там запасся клеем. Действовал в одиночку? Да, но был выпивши. Я предложил ему сигарету. На этот раз он взял и начал жадно затягиваться. Лицо его снова скорчилось в отвратительную гримасу. Хотя у меня было сильное желание двинуть ему, я все же с полным самообладанием взял зеркало и сунул ему под нос.
Я не торопился, у меня было время.
Он посмотрел, лицо его стало серым, поднял на меня глаза и так глуповато спросил: «Ну?» Я ответил ему: «Если бы мертвые могли смеяться, то, по-моему, они смеялись бы точь-в-точь как вы».
Косоротый со злости бросил сигарету.
«Может быть, они и смеются», — произнес он.
«Над чем?» — быстро спросил я.
«Мало ли над чем…»
«А все же?»
«Ну, хотя бы над геройством, которое они совершили при жизни».
Я откинулся назад и пристально посмотрел на него.
«Да, да, над своим геройством», — повторил он с вызовом.
«Над чем еще?»
«Над рыцарскими крестами, которые им навешали на грудь».
«Сегодня я не охотник до серьезных разговоров, — сказал я тогда. — Лучше поговорим о смехе: чудесная это вещь — и для живых тоже. Жаль только, что так мало людей, которые умеют смеяться».
Он подозрительно оглядел меня, но все же кивнул, правда, почти незаметно.
«Чтобы смеяться, порой тоже нужна смелость», — сказал он.
«Я тоже так думаю».
Он снова едва приметно кивнул.
«Только одному смеяться трудно, по-настоящему-то, — произнес как можно мягче я. — Лично я мечтаю о друге, с которым можно было бы посмеяться во время чумы».
Увидел, как он вдруг насторожился.
«Возможно, вам больше везло на друзей? — допытывался я. — Время есть, вспомните».
Некоторое время он молча смотрел на меня, потом сказал:
«Чего тут думать: вы же сами только что доказывали или, по крайней мере, пытались доказать, что все мои друзья смеются по-моему».
«Таннь тоже? — спросил я. — Лейтенант Таннь?»
«Да, и он тоже. Не старайтесь, вы не удивите меня своими сведениями».
Лейтенант Таннь был его другом по военному училищу. Одним из немногих или, может быть, единственным с той поры. И такой же чокнутый. Его историю вы, наверно, знаете: напился до чертиков, начал бушевать в казино, пока не разрядил свой пистолет в портрет Гитлера. При аресте у этого «героя» нашли, между прочим, письмо Пагги. Получено оно было накануне, и в нем выражалось сожаление, что друг оказался таким большим идиотом и вступил добровольно в немецкую армию. А он-то, Пагги, в свое время считал его человеком, для которого не существует ни бога, ни черта, что он из тех, кто умеет приятно позубоскалить и с кем было бы хорошо смеяться даже во время чумы.
Из моих намеков он сразу все понял. Иначе и быть не могло. Все же я надеялся, что он будет реагировать по-другому. Черт побери, меня выводило из себя его спокойствие, его безразличие, с которым он выслушивал и признавал даже самые тяжкие факты. Выводишь его на чистую воду и думаешь, что этот мерзавец испугается, начнет скрывать, струсит, начнет выкручиваться, лгать или предпримет что-нибудь еще, к чему в таких случаях обычно прибегают. Нет, этот мерзавец и глазом не моргнул: расстреляем — стреляйте, повесим — вешайте.
— А как насчет убийства? — спросил, наливая рюмки, именинник.
— Да, — поддержал и бюргермейстер. — Об этом говорили.
— Это ложь, — вдруг заявила молчавшая все время Ирма. — Говорите что хотите о нем, называйте его хоть десять раз мерзавцем, хоть сто раз тварью, но чтобы он кого-нибудь убил — этому я не поверю! Не поверю!
— Тихо, тихо, госпожа, — стал увещевать бюргермейстер.
Торгаш расхохотался.
— Уж не ревновать ли мне к мертвому? — сказал он. — Ты хочешь этого, дорогая?
Ирма промолчала.
— Горчица почему-то все время стоит перед хозяйкой, — буркнул фельдшер. — Дайте, пожалуйста, сюда тоже.
