Эстонские повести - [101]

Произнеся эту тираду, Эне защелкнула рот и погрузилась в мрачные мысли. Ханнесу было жаль: он с удовольствием бы еще послушал, как Эне бранится — да и отчего не послушать, если проклятия и брань сыплются не на твою голову, — даже по мере сил помог бы. В особенности, если бы Эне в конце концов добралась до директора, а до директора она бы добралась, это точно: всякое возмущение неполадками в работе непременно приводит к директору, хотя по пути к нему получают свою долю и другие лица: бригадиры на фермах, ветеринарные врачи, зоотехники и трактористы. Помогать бранить этих «других» Ханнес, пожалуй, не стал бы, а директора — дело другое, ведь именно директор урезал фонд заработной платы лесных рабочих. А планы остались прежними — все эти лесопосевы и лесопосадки, прореживание и санитарная рубка, и лесохранение, и заготовка дров… Так что — работа та же, а денег меньше… Небось экономист позаботится, чтобы фонд зарплаты и план сходились. Нет, на экономиста Ханнес не сердился: тому просто-напросто по должности положено быть прижимистым, но ругать директора помог бы. К сожалению, Эне все еще держала рот на замке, и отвести душу Ханнесу не удалось.

Молча, без единого слова ехали они обратно по той же лесной дороге, которая привела их на ферму. Ханнес любовался природой, в мыслях его царила неразбериха. Он видел, что небо уже далеко не такое серое, каким было еще недавно, оно казалось молочно-белым от солнечных лучей, разбитых на мириады осколков. Небесный свод словно бы поднялся выше, местами он был темным от скученности облаков, местами же — светлым; пахло еще сильнее, чем утром: землей, прелым листом, гниющим деревом… «Вот было бы чудо, если бы…» — Ханнес посмотрел на разлив воды возле лыугеской мельничной запруды — на водной глади было бы сразу видно, если бы из темного скопления облаков над нею пошел дождь;

9

…Ханнес смотрел на мельничный пруд — он был тусклым, будто старинное, потерявшее блеск зеркало, — и дальше, поверх водной глади, на лыугеский свинарник, видневшийся на противоположном берегу словно бы сквозь серую полупрозрачную занавеску; так Ханнес и не уловил этого момента — лишь услышал вдруг воинственное урчание автомобильного мотора, которое заглушило другие звуки: ровный и тихни шум мельничных колес и более живой, по также ровный, шум воды, переливающейся через мельничную плотину;

…Ханнес не уловил момента, когда из-за угла мельницы, будто маленький, приземистый, воинственно рычащий навозный жук, нет, носорог, нет, слон, выскочила машина «Жигули» красного цвета (дорога здесь делала поворот под прямым углом, подъезжая к нему, водитель сбросил газ и убрал скорость, на самом же повороте снова включил вторую скорость и до отказа нажал на педаль акселератора — оттого-то машина так страшно и взревела, появляясь из-за мельницы);

…неудивительно, что Упак до смерти перепугался (черт бы побрал этого мерина, который боится самолетов, тракторов и автомобилей); Упак перепугался до смерти, потому что и у лошадей тоже есть, должна быть способность к фантазии, способность к воображению — иначе как бы они видели долгими зимними ночами сны, в то время когда спят стоя, на своих четырех ногах, или лежа, точно люди, а за стеною ветер крутит поземку, и лошади вздрагивают то ли от резкого порыва ветра, то ли оттого, что скрипнула дверь или треснуло бревно, вздрагивают не потому, что проснулись, а потому, что живут воображаемой жизнью, скачут на воображаемое пастбище, чтобы щипать мягкую зеленую траву, и внезапно замечают на другом краю широкого, пахнущего клевером поля себе подобное существо и, заржав, кидаются друг к другу, навстречу друг другу;

…когда же Ханнес услышал рев автомобиля и оторвал взгляд от пруда, Упак уже взбесился от страха и поднялся на дыбы; его круп осел к земле, передние ноги были высоко вскинуты, голова отброшена назад, ноздри раздуты, а в глазах полыхал красный огонь; мерин уже не воспринимал тормозящее дерганье вожжей и готов был понести — направо, в заросли, по пням, между деревьями, об деревья;

…не успев ничего подумать — думать уже не было времени, каждую секунду могло произойти непоправимое, — Ханнес схватил вожжи, нет, только левую вожжу, схватил обеими руками и рванул к себе, рванул изо всех сил, словно парусный шкот; шея Упака пригнулась вниз, передние ноги коснулись земли, и ом, все еще ничего не соображая, круто свернул и бросился налево, куда его направила вожжа; и — дальше, вниз, с берега мельничного пруда… вода вздыбилась волнами по обе стороны лошади, брызги обдали сидящих в телеге; Упак стремился все дальше… один… два… три… четыре… пять шагов; мерин оправился от испуга, лишь когда оказался по брюхо в холодной весенней воде; теперь он уже испугался не машины, а воды; и так же внезапно, как заскочил в пруд, остановился — ноздри все еще раздуты, в глазах красный блеск; затем Упак опустил голову к воде, понюхал ее, окунул в нее губы, но сразу же их отдернул, вода стекала с губ каплями; наконец, мерин поглядел назад, словно бы спрашивая: что дальше?

Те, кто управлял лошадью, так растерялись, что не знали, что делать. Они сидели в телеге, вода доходила до ее настила; Эне увидела, как Упак переступает ногами, которые все больше увязали, и сказала Ханнесу: