Эстетика - [12]

Нам с детских лет грозят, что с жизнью скоротечной

Не все кончается, что пыткой бесконечной

Загробный мир грозит. О страшный переход!

Одна лишь мысль о нем – и в сердце мрак и лед.

Но если бы не он, не этот ужас странный,

Кто стал бы жизнь терпеть, сносить ее обманы,

Лжецов-священников кощунственную ложь,

Коварство женское, заносчивость вельмож?

И кто своей души томленьем и недугом

Делился бы с пустым и равнодушным другом?

Сияла бы нам смерть, как факел, впереди…

Но страх сжимает грудь, он говорит – «Пожди!»

И бегство от скорбей несчастным запрещает,

И в робких христиан героев превращает.

Какое заключение вывести из этого контраста величия и низости, высокой разумности и грубого безумья, наконец, из всех иных контрастов, которые мы видим у Шекспира? То, что он был бы величайшим поэтом, живи во времена Аддисона.

Этот прославленный муж, чей талант расцвел в царствование королевы Анны, умел, быть может, лучше всех английских писателей поверять свой гений вкусом. У него был правильный слог, воображение, выражавшееся с чувством меры, изящность, сила и естественность в стихе и в прозе. Друг благопристойности и правил, он желал, чтобы трагедия была исполнена достоинства, и его «Катон» именно таков.

С первой строки стихи этой трагедии достойны Вергилия, а чувства – Катона. Нет в Европе театра, где сцена Юбы и Сифакса не была бы встречена аплодисментами как верх искусности, умелого развития характеров, прекрасных контрастов, чистоты и благородства слога. Литературная Европа, знакомая с пьесой по переводам, рукоплещет философским истинам, высказываемым Катоном.

Строки, которые произносит в пятом акте этот выдающийся деятель[54] философии и Рима, читая «Трактат о бессмертии души» Платона, тогда как на столе пред ним лежит обнаженный меч, уже давно переведены на французский. Мы должны привести их здесь.

О да, Платон, ты прав, душа не знает тленья!

Ей внятны Господа заветы и веленья:

Не потому ль она, предчувствием полна,

От благ мирских бежит и гибель ей страшна?

Века бескрайние, меня вы унесете!

Я цепи разобью и чувств моих и плоти,

И сброшу тяжкий груз всех суетных тревог,

И грозной вечности переступлю порог.

О милосердная и роковая вечность!

Сиянье и туман, провала бесконечность!

Откуда я пришел? Куда сейчас иду?

В краях заоблачных что я в тот миг найду,

Когда порвется связь со всей тщетой гнетущей?

Где будет этот дух, себя не познающий?

Каков он, мир иной, без граней и времен?

Но если есть Господь, возрадуйся, Катон!

Сомненья прочь, Он есть, и я – Его творенье.

В душе у праведных Его напечатленье,

А грешный не уйдет от страшного суда.

Но где свершится он, сей страшный суд? Когда?

Здесь целомудрие растоптано пороком.

Добро в плену у зла и слезы льет потоком,

Удача правит всем, и только жалкий тать,

Подобный Цезарю, здесь может процветать.

Так поспешим бежать на волю из темницы!

О Истина, ты мне сверкнешь, как луч денницы.

Тут, на земле, мы спим, и ты нам не видна:

Жизнь – сон, и только смерть – восстание от сна.

Пьеса имела большой и вполне заслуженный успех, в ней были прекрасные подробности, этим успехом она была обязана недвусмысленным намекам на недавно происходившие в Англии политические беспорядки, разбросанным во многих местах трагедии. Однако обстоятельства, с которыми были связаны эти намеки, канули в прошлое, и хотя стихи «Катона» красивы, а поучения благородны и справедливы, пьеса в целом холодна, так что сейчас мы ощущаем лишь ее холодность. Нет ничего прекраснее, чем вторая песнь Вергилия, но прочтите ее со сцены – она покажется скучной: сцене необходимы страсти, живой диалог, действие. Поэтому вскоре все вернулись к грубым, но привлекательным неправильностям Шекспира.

О хорошей французской трагедии

Я оставляю в стороне все посредственное; несметное множество наших слабых трагедий ужасает, ими можно заполнить сотню томов – это огромный склад скуки.

Хороших пьес или хотя бы таких, которые, не будучи полностью хорошими, содержат отличные сцены, насчитывается не более двадцати, зато смею утверждать, что это малое число замечательных произведений стоит выше всего, что было когда-либо создано в этом жанре, не исключая Софокла и Еврипида.

Свести в одно место героев древности, заставить их изъясняться французским стихом и говорить то, что им приличествует, заставить их входить и выходить, когда надлежит, заставить зал проливать из-за них слезы, одарив их чарующей речью, в которой не будет ни напыщенности, ни просторечий, нигде не нарушать пристойности и непрерывно возбуждать интерес – дело столь трудное, что произведение такого рода – истинное чудо, и остается только удивляться появлению во Франции двадцати таких чудес.

Не следует ли, однако, отдать предпочтение тем из этих шедевров, которые говорят сердцу, а не только уму? Тот, кто стремится вызвать лишь восхищение, может стяжать отзыв: «Как это прекрасно», но не заставит пролить слезы. Четыре-пять сцен, хорошо подготовленных, глубоко продуманных, мастерски написанных, вызывают своего рода почтение, но это чувство быстропреходяще, и оно оставляет душу спокойной. Есть сцены в высшей степени красивые, написанные в манере, которой даже не ведали древние, но этого мало, трагедии необходимо нечто большее, чем красота. Надлежит постепенно овладеть сердцем зрителя, взволновать его, пронзить его душу, подкрепляя эту магию соблюдением правил поэзии и всех правил театра, которые почти неисчислимы.