Эстетика. О поэтах. Стихи и проза - [235]

Тихая улыбка и молчанiе.

Она опустила руки на колени и наклонила голову. Въ этой позе съ распущенными волосами она была решительно хороша. Я хотелъ сказать ей это, сказать, что люблю ее, но слова не сходили съ языка. Я только наклонился къ ея опущеннымъ рукамъ и сталъ покрывать ихъ поцелуями.

— Какой вы странный! Кто вамъ позволилъ?

Я поднялъ голову, шепча наивное извиненiе за этотъ порывъ, и вдругъ почувствовалъ на своихъ губахъ долгiй, беззвучный, горячiй поцелуй………………….

…………………………………………………………………………

На следующее утро я былъ мраченъ и угрюмъ. Различiе добра и зла, о которомъ я ни разу не вспомнилъ въ минувшую ночь, предстало теперь моему уму съ полною ясностью и отчетливостью.

Стыдъ и позоръ! Я—пессимистъ и аскетъ, я—непримиримый врагъ земнаго начала—безъ боя, безъ малейшей попытки сопротивленiя—хуже того—съ какою‑то радостною готовностью и предупредительностью уступилъ этому земному началу, сразу призналъ его власть и наслаждался своимъ рабствомъ. Я. чуть‑ли не съ колыбели познавшiй тщету хогенiя, обманчивость счастiя. иллюзiю удовольствiй, я, три года работавшiй надъ темъ, чтобы эту врожденную мне истину укрепить неприступными стенами трансцендентальной философiи, —я теперь искалъ и могъ хотя на мгновенiе находить блаженство въ объятiяхъ едва знакомой, но, очевидно пустой и совершенно необразованной женщины.

Къ чему, несчастный, я стремился!

Предъ кемъ унизилъ гордый умъ!

Кого восторгомъ чистыхъ думъ

Боготворить не устыдился!

Никогда еще не подвергался я такому униженiю. Конечно я и прежде нередко целовался съ своими кузинами. Но это было совершенно другое. Во–первыхъ, дело не въ поцелуяхъ самихъ по себе, а въ интенсивности, а также и экстенсивности; а, во–вторыхъ, кузины были более или менее адептками моего ученiя, и поцелуи я могъ считать лишь внешнимъ выраженiемъ внутреннихъ духовныхъ отношенiй. Въ новой же своей знакомой я решительно не усматривалъ никакой способности къ высшему философскому пониманiю. И, между темъ, для нея я могъ изменить своей Ольге, — Ольге, которая изнывала въ разлуке со мною, которая меня такъ хорошо понимала и должна была пройти со мною рука объ руку тяжелый путь самоотрицанiя воли.

Решительно, я чувствовалъ себя скверно. Вероятно, что‑нибудь въ этомъ роде испытывалъ нашъ прародитель въ тотъ печальный день, когда въ заменъ утраченнаго блаженства его снабдили кожаными одеждами.

VII.

Julie, —такъ моя спутница хотела, чтобы я называл ее, — тоже была не весела. Ей нездоровилось. Кажется, она страдала сердцебiенiемъ. Она поминутно закрывала глаза и прижимала руку къ сердцу. Съ болезненно сжатымъ ртомъ, съ закрытыми глазами и съ нездоровымъ цветомъ лица она становилась положительно дурною. Я злился на нее. Я обвинялъ ее во всемъ. Изъ‑за нея, ведь, я оказался дрянью, тряпкой, изъ‑за нея постыдно изменилъ своимъ принципамъ, изъ‑за нея осрамился. Въ чорта я тогда не верилъ. Значитъ, виновата Julie. Увы, и въ этомъ отношенiи я вполне уподобился ветхому Адаму, который, согрешивши, оправдывался и сваливалъ вину на слабейшую сторону.

А она, моя бедная Ева, какъ только утихали ея боли, попрежнему, ласково заговаривала со мною. Это раздражало меня еще более. Я готовъ былъ возненавидеть ее. Несмотря на свою чрезвычайную необразованность, она, очевидно, любила разсуждать о важныхъ предметахъ. Теперь все, что она говорила, казалось мне или нелепымъ, или тривiальнымъ.

Между прочимъ, она заговорила объ эмансипацiи женщинъ. Я грубо перебилъ ее:

— Мне кажется, что наши женщины и безъ того слишкомъ эмансипированы. Если имъ чего недостаетъ, такъ ужъ, конечно, не свободы, а скорее сдержанности.

Намекъ быдъ ясевъ. Julie едва заметно покраснела и подняла на меня свои большiе глаза. Ничего, кроме грустнаго удивленiя, не было въ этомъ взгляде. Черезъ минуту она опять ласково заговорила со мною.

Что‑то кольнуло мне въ сердце. Мне стало стыдно, что я ее обиделъ, но я совсемъ не оценилъ той кротости, съ которою она перенесла эту обиду. Я не любилъ ее. Я заcтавилъ себя быть съ нею любезнымъ, чтобы загладить свою грубость, но эта любезность была очень холодна, и Julie замечала неискренность моихъ нежныхъ заявленiй. Она глядела грустно и грустно улыбалась.

Въ Курске нужно было менять поездъ. Для Julie было уже заранее взято место въ первомъ классе. Я взялъ билетъ второго класса. Такимъ образомъ, мы разлучились. Я притворился огорченнымъ, но въ душе былъ доволенъ. Ея близость меня тяготила; къ тому же, по мере приближенiя къ Харькову мои обязанности относительно понимавшей меня Ольги представлялись мне все съ большею и большею ясностью.

Проводивши Julie въ ея купе, я съ облегченнымъ сердцемъ и въ хорошемъ расположенiи духа уселся на своемъ новомъ месте и скоро познакомился сь ближайшими соседями. Это были: студентъ–медикъ Кiевскаго университета, молодой купецъ изъ Таганрога въ драповомъ пальто и новомъ черномъ картузе и неопределеннаго званiя и возраста брюнетъ съ темно–синимъ подбородкомъ, какъ оказалось, богатый ростовщикъ, также изъ Таганрога.

Я разговорился съ молодымъ медикомъ. Это былъ провинцiальный нигилистъ самаго яркаго оттенка. Онъ сразу призналъ меня за своего, — „по интеллигентному выражешю лица", какъ объяенилъ онъ впоследствiи, а также, можетъ–быть, по длиннымъ волосамъ и небрежному костюму.