Эстер Уотерс - [19]

— Когда мне хочется вывести Рыжего из себя, я говорю: «Э, нет! Такого жокея-любителя, каким был хозяин в свои лучшие годы, нам больше не видать, никто не умел так работать хлыстом на финише, как он».

Все любили посидеть потолковать в буфетной, мистер Надувало частенько приносил из экипажа волчью полость и раскидывал ее на деревянном кресле мистера Леопольда, чтобы тому было мягче сидеть, и маленький человечек с землистым лицом поудобнее устраивался в кресле и, поджав под себя ноги и покуривая свою длинную глиняную трубку, принимался обсуждать веса следующего большого гандикапа. Если Рыжий пытался ему что-нибудь возразить, он подходил к шкафу и извлекал из его темных недр кипу журналов «От старта до финиша» или подшивку «Спортсмена».

Шкаф мистера Леопольда! Ни один человек за все сорок лет не получил права заглянуть в этот шкаф. Мистер Леопольд зорко охранял от посторонних глаз но таинственное хранилище всякой всячины, из которою он по желанию мог, казалось, извлечь все, что бы ему ни потребовалось — от скобяных товаров до аптекарских.

В буфетной соблюдались свои правила поведения, свои этикет. Жокеи редко допускались туда, разве лишь в тех случаях, когда требовались их услуги по части чистки ножей или сапог. Уильям же пользовался правом доступа и очень этим гордился. За полчаса, проведенных в буфетной, он охотно готов был пожертвовать прогулкой по аллее в обществе Сары. Однако стоило миссис Лэтч прознать, что ее сын скрылся за дверью буфетной, как лицо ее становилось мрачнее тучи, а грохот сковородок и кастрюль на плите достигал угрожающих размеров. Миссис Барфилд разделяла суеверный страх своей поварихи перед помещением, именуемым буфетной, и нередко весьма пренебрежительно отзывалась о мистере Леопольде, называя его «этот человечек». Занимая официальное положение дворецкого, мистер Леопольд всегда, по существу, оставался личным камердинером хозяина, живым напоминанием о его былой холостяцкой жизни. И миссис Барфилд и миссис Лэтч — обе недолюбливали дворецкого. Миссис Барфилд была убеждена, что без пагубного влияния мистера Леопольда ее супруг никогда не вернулся бы к своим греховным привычкам. Не будь мистера Леопольда, и ее муженек никогда не вздумал бы играть на скачках, рассуждала миссис Лэтч. Имя мистера Леопольда было овеяно тайной, вокруг него и его буфетной плелись легенды, и для неискушенного ума Эстер эта маленькая комната, где в воздухе плавали клубы табачного дыма и на столе стояли стаканы, стала символом греха и соблазна; проходя мимо этого опасного места, она как бы мысленно затыкала уши и невольно опускала глаза.

Любовь к богу и любовь к ближнему — вот простые жизненные правила, которыми привыкла руководствоваться Эстер. Но протестантское воспитание пало на живую, пылкую натуру; ведь человек — прежде всего человек, а потом уже христианин. И Эстер в эту пору ее жизни была прежде всего просто молоденькой девушкой. Ей шел двадцатый год, жизнь кипела в ней ключом. Теперь ей уже не приходилось работать не по силам, и молодая, здоровая кровь бурлила в ее жилах. За работой ома пела, поглядывая в окно на двор, радуясь всему, что видит и слышит: молодым грачам, жизнерадостно перекликавшимся в ветвях вечнозеленых деревьев; садовнику, сновавшему то туда, то сюда с растениями в руках; белым котятам, вылизывающим свои шкурки на солнцепеке или бросающимся навстречу блюдечкам с молоком, которые выносят им из дома молодые хозяйки; скаковым лошадям — они то возвращались с холмов, то снова направлялись туда и порой были покрыты белой пылью от холки до копыт, и тогда их туалет частично совершался во дворе, и Эстер любовалась красавцем скакуном, которого привязывали за поводья к вбитому в стену крюку, а мальчишка-жокей в жилетке и закатанных за колено штанах, не проявляя ни малейшего страха, охаживал его хлыстом и приводил к повиновению, если он начинал лягаться и закусывать удила, почувствовав щекочущее прикосновение мокрой щетки к животу. А иной раз, когда с делами было покончено, парни поднимали возню, затевалась борьба или игра в мяч, и только Демон уныло стоял в сторонке, жалобно наблюдая за происходящим. Он готовился в очередной раз прогуляться пешком в Портслейд и обратно в тяжелой шубе, жаркой, по его словам, как адское пекло.

Эстер частенько так и подмывало принять участие в их забавах, — она уже давно стала всеобщей любимицей. Как-то раз они застали ее на сеновале, и все здорово повеселились, кувыркаясь на теплом душистом сене и опрокидывая на него друг друга. Случалось, что ее крутой нрав давал себя знать, но вспышка гнева быстро гасла под звуки дружелюбного хохота. А потом, устав от возни, все, немного притихшие, шли прогуляться, и кто-нибудь, не избежав ловко подставленной ножки, кувырком летел в траву, а остальные с отчаянным визгом устремлялись вперед по аллее. Потом настал день, когда Недотепа объяснился ей в любви, и как же здорово провела она его за нос, притворившись, будто хочет от ревности повеситься. Здорово они все посмеялись тогда! Она, помнится, взяла веревку, закинула ее за сук и преклонила колени, как бы желая помолиться перед смертью. Простодушный Недотепа не мог стерпеть такого: он бросился к ней и принялся клятвенно заверять ее, что не взглянет больше ни на одну девушку, если она пообещает ему не вешаться. Тут на аллею выскочили все парни, спрятавшиеся в кустах. Ну и потешались же они над Недотепой! Бедняга расплакался, и Эстер стало так его жаль, что она едва не согласилась выйти за него замуж из сострадания.