Есть у меня земля - [70]

— Спомнила я, Леш, как Солюшка мне вильвету на кустюм из города привезла. У самой доброй пары не было, а мне подарила с веселым приговором: «Пошей с красой, носи с косой». Когда в девках бегала, коса была до пят. А косу-то я потом, в войну, нарушила: где на нее мыла напасешься! Совсем забыла, а Соля вот напомнила, навела на мысль отрастить изнова. И отпустила я, не прежнюю, но большонькую. А Матвей пришел, так первым делом и сказанул: «Какой ты, Гутя, гвардейский молодец, коль за войну косу сохранила!»

Напустив морозного пару, вошел Щербинин.

— Здорово ночевали! — поприветствовал он, по-хозяйски отбивая в притворе настывший ледыш.

— Здравствуйте, Николай Ермилыч, — отозвалась Гутя.

Щербинин подошел к Алексею и обнял.

— Знаю, все знаю. Уезжал в командировку, Соломея Ивановна плохая была. Думал, успею обернуться. Погода помешала.

Он снял полушубок, почти новый, со свежими мазутными пятнами, прошел в горницу, постоял посреди неуютной, сразу охолодавшей и ставшей какой-то большой хоромины, потом вернулся в теплую избу, присел сначала на лавку, затем резко встал, посидел на единственном «венском» стуле, опять вскочил и, низко пригнувшись, чтобы не стукнуться о матицу полатей, начал неторопливо расхаживать по избе — от окна к порогу.

— Я ведь, Алексей, сам знаешь, в этом доме не просто угол снимал, не квартировал, не-ет. Я жил здесь. Я тут одиночество свое не чувствовал, понимаешь! По деревне, Гутя не даст соврать, пересуды разные пошли, мол, Щербинин-то амуры вьет. На Соломею Ивановну виды имеет. Скажи, Гутя?

— А, на каждый язык не натянешь бастрык!

— То-то и оно, — согласился Щербинин. — А я эту семью… дом этот, повыше божественного храма почитал! Потому как живым человеком в нем себя почувствовал, вон как бывает! В госпитале лежал, думал: какой я жилец, коль все внутренности отбиты. В дороге, на вагонной полке, размышлял: плохи твои дела, Щербинин, коль нет на этой большой земле тебе маленького приютного уголка, мертвяк ты! А вот здесь, в этом домушечке, понял — жив я. Живой!

Щербинин рубанул рукой воздух, потом сразу успокоился, налил густого чаю.

— Ну, мужики, гостят да и домой ходят, — сказала Гутя. — Ухожу я. И с обидой на вас, Николай Ермилыч.

— Это за что же? — поинтересовался Щербинин.

— Когда в начальники садились, че обещали? Взять меня на машину! Аль запамятовали?

— Нет, не забыл. Если тебе и впрямь хочется исполнить мечту детства, что с тобой сделаешь, придется взять.

— Уважь, Ермилыч, век помнить буду. Какая развалюшка окажется без рук, кликни меня. Не дурь это, и впрямь пошоферить хочу… Может, перед смертынькой…

— Гутя, да ты что?!

— А че? Соля вон в какие молодые годы ушла. Подружка моя задушевная… Мы ведь, Ермилыч, войну здесь выстояли не за здорово живешь… Делами здесь, а мыслями с вами, в вашенских окопах. Потому и век наш короткий выдался. Жилы бабьи крепкие, а не вечные… Потому и мрут солдатки… Ты мимо кладбищ-то проезжаешь, посмотри на надписи, какие на них фамилии… Ну, да ладно, че я тебя пужаю. Ты, Ермилыч, попомни, коль машинка погодится свободная под рукой, кликни, хоть на какухоньку пойду работу, только бы к машине, а?

— Сообщу, — сказал Щербинин.

— К тяжестям я привыкшая. Одна могу скат в кузов забросить. До свиданьица, Ермилыч! До свиданьица, Леша. До свиданьица, подружка моя, Солюшка!

Алексей припомнил, что мать по характеру вот такой же, как и Гутя, была. Чуть тяжесть в доме — закатятся вдвоем: Соля да Гутя. Чужая беда — своя беда. Посидят, поворкуют, обнадежат новыми вестями, если нужно, и подмогнут по хозяйству, уйдут, и после них полынный хлеб становится не таким горьким, «похоронка», принесшая смертную весть из далеких полей, не такой жуткой, пустота не такой звонкой. Словно частичку чужого горя с собой унесут большую, оставив хозяевам крохотулечку, чтобы полегче было справиться и окрепнуть. О таких в деревне говорят; «С ними и помирать не боязно». Похоронила лучшую подругу, а из характера своего не вышла.

Щербинин, провожая Гутю до ворот по скользкой наледи, припомнил, что и ему пособил ее, Гутин, нрав, веселый, смешливый и в горе, и в радости. Засобирался он как-то уезжать из Степновки, потянуло на родную сторону. Так потянуло, что ночей не спал, дней не мог скоротать, праздников не отмечал. А Гутя и прослышь о его тоске. Рассудила трезво: «Куды мужик поедет, там, поди, и могилки позарастали, если они были раньше отмечены. А то небось совсем не отмечены». И этак с шутливым разговором подкатила к Щербинину: «Ты, Ермилыч, погоди уезжать-то. Знаю — тоскливо одному на земле куковать. Значит, так: Матвей мой в районе сударку нажил, черноглазую, с гитарой. Романсы вместе поют. Че я ему теперь — исстарилась в работе, к тому же ни черных глаз, ни гитары. А ты человек могутный. Дак вот мы домину свою пятистенную делим надвое, в одной хоромине пускай Матвей с сударкой романсы поют, в другой мы будем жить да добра наживать». Остановился Щербинин от сборов, оторопел. Отложил на время поездку, чем черт не шутит, заполучить в жены такую бабу и султану турецкому не снилось! А Гутя с новым разговором через неделю: «Благодарствую тебе, Ермилыч, как прослышал Матвей о нашем просватанье, сразу от черных глаз свился и с повинной пришел. Куда его денешь — приняла. Только ты не думай, что я на попятную от прежнего разговора, все остается в силе».