«Есть по Чуйскому тракту дорога...» - [2]

Иван свернулся калачом и ни за что не хотел вставать. Он не отдавал мне медвежью шкуру. Но я все-таки его поднял. Я вытащил его на улицу и повалил его в снег, принялся тормошить и мять. Он щерил зубы, шевелил своими богатыми бровями и шипел:

— Уйди, падла, сучка.

Потом мы метнули жребий, кому идти на Катунь за водой, пососали кусочки сахару, пожевали хлеб, пахнущий замазкой, и отправились на охоту. Иван пошел в горы поискать рябчиков, а я сразу же за домом увидел ночной заячий следок. Заяц повел меня к реке, я запутался в густере тальниковых закостеневших зарослей, исцарапал лицо, нахватал за ворот куржаку…

Я считал себя упрямым человеком и не бросал следа. А заяц был любопытен. Он поднялся столбиком, вытянул кверху уши. Я угодил ему одной дробиной в заднюю лапу. Он пытался от меня убежать на трех лапах, но я его догнал.

Шумела река, кругом меня обступили белые горы, за горами — тайга; на солнце жмурился снег. Я стукнул добытого мной зверя, зайца, о приклад, чтобы он умер. Стиснул пальцами теплую от недавней жизни, мягонькую мою добычу и подумал о себе как о жестоком, но в то же время нежном человеке.

Иван принес рябца. Мы затопили нашу русскую печку, стали смотреть на огонь и курить. Огонь творил свою жизнь, свое искусство — пляску, то робкую, слабую, то вдруг неистовую. Мы сидели около печки в шапках и ватниках; огонь плясал по нашим лицам; мы разгорались от жары и треска пихтовых поленьев. Нам захотелось немедленно сесть и писать наши книги, доказать наши истины, приобщиться к высшему благу двадцатого века. Но писать предстояло долго, всю зиму, всю жизнь; до блага — ехать четыреста километров по тракту… Огонь красовался, боролся, плясал, побеждал, а мы сидели, замшелые чурбаки, нам было по двадцать пять лет, и целый день мы калились на мартовском солнце.

Я сказал:

— Иван, сегодня что-нибудь случится.

Мы оба посмотрели в мохнатое, заросшее морозной плесенью окошко.

— В Киеве у меня была баба… — сказал Иван. Он пошевелил бровями.

Мне очень хотелось узнать побольше про эту бабу, но я смотрел в незрячее оконце и молчал. Ивану тоже хотелось поговорить про это, но он не спешил…

— У нее было такое тело…

Я сказал:

— Оно отблескивало на солнце, как мокрое весло.

— Ну ты, гнида, — сказал Иван. — Зануда…

Мы сварили зайца, похлебали горячего бульона, а к мясу не притронулись, ни я, ни Иван. Я отнес мясо в сени на холод, Иван не спросил, кому это и зачем.

После еды и чая мы жгли сигареты еще сильнее, с чмоканьем проглатывали дым. Дым сам по себе выходил из наших открытых ртов и ноздрей. Сигареты были короткие, дым от них едкий, вонючий; приходилось щурить глаза; все колебалось, плыло…

— Давай, Ваня, выпьем, — предложил я.

— Мне это вообще-то не надо, — сказал Иван. — Но можно и выпить. Валяй, шуруй.

Ему не надо, а мне надо… Я остался сидеть как сидел. Но что-то мне не сиделось.

— Успеем мы выпить, — сказал я Ивану. — Пойдем на тракт и остановим седьмую по счету машину. Не первую, не вторую, а седьмую. Пусть это будет наша счастливая семерка. Помнишь, у Леонова, в «Скутаревском»?..

— Да. Помню.

Едва ли Иван читал Леонова. Он древних авторов любил читать. Фукидида.

Мы вышли на тракт, стали у обочины, и фары щупали нас, шарахались в сторону, за поворот.

Седьмым оказался «козел» с брезентовым верхом, на каких ездило начальство, геофизики и пограничные офицеры. Мы выскочили на середину тракта и замахали руками. Мы кричали какие-то несуразные слова.

Машина остановилась. Из нее вышел ответственный секретарь областного союза писателей Таганаев. Мы сразу узнали его, стали похлопывать по плечам и называть Кешей. Мы были давно лишены этого маленького, невинного удовольствия.

— Ну, как там мой сборник? — начал с главного Иван. Он сделал из своих бровей толстую букву «Л», как ее пишут на эмблеме сборной команды города Ленинграда.

А я повел себя политично. Моя политичность сама собой развилась за годы общения с ответственными секретарями (уже года два). Я не стал спрашивать про главы моего романа, сданные в областной альманах. Роман еще не закончен, но пора выходить к читателю. И надо жить. Мне очень хотелось выйти с главами в областном альманахе. Главы сюжетно самостоятельны, актуальны по теме. Но я сказал:

— Пойдем, Кеша, выпьем.

И мы потащили ответсекретаря к домику с желтой вывеской «Дорожный мастер». Но тут отворилась задняя дверца машины, вышла наружу женщина. Она была молодая, кажется, красивая, в долгополой алтайской шубе буньего меха — есть такие бараны в горах, буны. Шуба с чужого плеча, в дорогу дали. Мы отпустили секретаря и вцепились в женщину. Я пропел ей в правое ухо:

— Семе-е-рочка!

Иван сказал ей в левое ухо:

— Вы приехали очень кстати. Мы вас ждали.

Женщина глянула на меня, на Ивана, опять на меня. Сказала:

— Да ну? Как интересно!

Оказалось, она из центрального радио. Приехала в горную страну поделиться опытом. Или, наоборот, позаимствовать опыт. Таганаев сопровождал ее в поездке.

…Шофера мы увели ночевать к соседу — леснику.

Мы сняли с женщины шубу, под шубой еще было московское пальтецо. Мягонькое. Когда я вешал его на гвоздь, я его стиснул и поскрипел зубами, будто это подстреленный заяц. Жестокий человек. Нежный человек. Я знал, какие большие преимущества у Ивана в сравнении со мной. Он уже вытаскивал из-под кровати гитару.