Если верить Хэрриоту… - [74]
— А ну, прими! — применила я волшебное слово. Но Карисматик и ухом не повел — он еще не понимал и слова по-русски. И это-то меня и взбесило. Чего ради я миндальничаю с этим иностранцем? Да кто он такой, если не знает языка?
Вытерпев, сколько могла, я попробовала освободиться и ткнула Карисматика в бок, отодвигая от себя. Напрасный труд! Жеребец даже ничего не почувствовал или, по крайней мере, не подал вида, продолжая наваливаться на меня. Конечно, можно было прикрикнуть на него или хорошенько двинуть по брюху кулаком или даже коленом — благо это было сподручнее. Но посудите сами — на противоположной стороне стоит начкон и еще неизвестно, как он отреагирует на то, что какой-то новичок, да еще и перед самым увольнением — то есть когда пришла пора писать отзыв, — вовсю колотит валютного производителя и обзывает его далеко не лестными словами, из которых самым мягким было «дрянь американская».
Чтобы не осложнять отношений с начальством, пришлось терпеть, но когда мое терпение иссякло, я решительно развернулась, локтем толкнув жеребца под ребро. Он порядком удивился тому, что стенка, на которую он так хорошо опирался, ожила, и выпрямился. Я получила свободу и некоторое время простояла, ловя ртом воздух.
— Чего там уснула? — послышался голос начкона. — Все, что ли? А ноги?
— Он меня прижал, — призналась я, выпрямляясь.
Ответ начкона был неожиданным:
— Ну, и двинула бы ему! Чего канителиться?
Боже мой!
Я как-то сразу ощутила прилив сил и спокойно закончила чистку. Когда начкон занялся хвостом, либо не доверяя мне, либо не рискуя подпустить меня к задним ногам, я уже перестала испытывать перед Карисматиком какие бы то ни было чувства — ни испуга, ни восхищения. Если не считать несерьезного обращения со мной, он все время чистки простоял смирно, как овечка, и, только когда мы выходили, попробовал показать норов — фыркнул и пристукнул копытом.
Карисматик простоял в деннике до следующего дня, а потом его отвели куда-то на карантин, и больше о нем мне ничего не известно. Впрочем, мне в те дни было не до того, я работала предпоследний день.
А когда настал час прощания, я нарочно прошла домой через весь конезавод, зайдя в пустую маточную конюшню, где начинала работать, потом прошла к манежу, заглянула впервые к ветеринару, у которого не была ни разу, сделала крюк вокруг жеребятника и первый и последний раз воспользовалась центральными воротами, ведущими в недлинную широкую аллею, над которой уже распустили свои темные кроны столетние дубы. Лично для себя я распахнула ворота и потом затворила их за собой, зная, что больше уже сюда не вернусь.
Глава пятая
Кошачье царство
Место, куда я поехала сразу после возвращения из Прилеп, пустившись в дорогу не переводя дыхания, манило меня всегда. Сколько бы ни было мне лет, я с восторгом принимала приглашение съездить туда хоть на несколько дней. Это место я считала своей духовной родиной. Все, что есть во мне от любви к своей малой родине, к ее природе, к самой атмосфере России — все оттуда.
Это Ермишь — небольшой поселок далеко на востоке Рязанской области, почти на границе с Мордовией. Когда-то давно, чуть ли не до моего рождения, туда переехали мои родственники, и таким образом у меня, человека сугубо городского аж в третьем поколении, появилась родня на селе.
Долгое время я не могла себе представить лета без поездки в Ермишь. Провести два из трех летних месяца на природе для меня было нормально. Повзрослев, я реже стала ездить «на деревню» к дедушке, но зато жила предчувствием поездки и рвалась туда, как чеховские сестры в Москву. Правда, в отличие от них, для меня Ермишь никогда не была только символом: это был дом, где меня ждали и помнили.
Знакомство с Ермишью для меня началось в неполные четыре года, когда я приехала туда впервые. Меня сплавили на все лето к тетке, чтобы мама могла без помех заниматься моей новорожденной сестрой. С того лета так и повелось каждый год: с мая по август я проводила там. С возрастом поездки укорачивались до тех пор, пока в двадцать лет я приехала всего на три дня.
Но, хоть время пребывания в Ермиши и сокращалось, зато накапливались впечатления.
Сколько помню, мой дядя всегда был страстным охотником, и в доме его было полно собак. Трех лет от роду я познакомилась с первой из них — бабушка за руку водила меня к сараю, за которым стояла будка. Заслышав наши шаги, вылезала длинноногая тощая псина с вислыми ушами, белая, с рыжими и черными пятнами. Отчаянно виляя хвостом, она приветствовала нас — и в большей степени миску с собачьим обедом, который мы приносили. Ее звали Пальмой. Уже потом я узнала, что она была русской гончей.
Ее век оказался короче, чем у собак вообще, — уже через два года она исчезла. Но охотнику нельзя без собаки, и вот, приехав однажды в Ермишь глубокой ночью, утром я вышла на двор и буквально наступила на свернувшуюся калачиком на пороге маленькую лохматую собачку без хвоста вообще, но с изумительными кудрявыми усами и бородой. Поскольку я вышла из дома, она не кинулась на меня, а подошла и принялась деловито обнюхивать. Очень смутно я вспомнила трех-, четырехголосый собачий лай, что приветствовал нас из темноты накануне, и вернулась в комнаты. Лохматая собачка поднялась и спокойно последовала за мной, словно только и ждала приглашения.
