Если верить Хэрриоту… - [14]
Оксана с молоком пришла чуть позже, когда мы уже устроили поросенка в картонной коробке, устелив ее дно чистыми лоскутами и приспособив над нею лампочку, имитируя инфракрасный свет в свинарнике. Малыш немного отогрелся и начал жалобно попискивать — хрюкать и визжать он еще не умел.
Но когда его взяли на руки, чтобы напоить, он показал, на что способен. Откуда взялись силы в крошечном тощем тельце! Его слабенькие ножки с мягкими копытцами обрели силу и точность удара. Он извивался, брыкался и пробовал кусаться, хрипло и прерывисто повизгивая.
Через тонкие стенки старого дома все было отлично слышно, словно в большой квартире. Писк и визг малыша услышали соседи, и наша комната наполнилась народом. Девчонки наперебой давали советы, кто-то принялся помогать. Но самую действенную помощь оказали те, кто догадался сбегать к соседям, — кроме студентов, здесь в двух комнатах жили семьи с детьми. От них принесли бутылочку с соской, куда мы налили парное молоко и приступили ко второму этапу — выпаиванию поросенка.
На сей раз дело пошло лучше: две держали малыша, третья — бутылочку, четвертая помогала и следила, чтобы молоко попадало именно в рот поросенку, а не на нас. Но у нашего приемыша было свое мнение о том, как и что с ним следовало делать. Я никогда не видела животного, которое так упрямо не желало жить. Он лягался, пробовал кусаться, вырывался и, захлебываясь молоком, придушенно визжал.
В результате молоко оказывалось где угодно, только не в его животе. Однако объединенная сила четырех человек одолела одного поросенка, и мы кое-как споили ему полбутылочки. Остальное решили оставить на утро. Утомившись за день и суматошный вечер, мы устроили малыша в его коробке под лампой и легли спать.
Насытившись, поросенок смирно лежал в коробке, закутанный, как новорожденный ребенок. Крошечный, худенький, хрупкий, с проступающими ребрышками и слабыми ножками, он не был похож на тех гладких живых и здоровых поросят, что мы видели на комплексе. С трудом верилось, что он когда-нибудь вырастет.
Среди ночи тишина неожиданно была нарушена шорохом и жалобным тоскливым писком, больше похожим на визгливые стоны. Я вскочила как ужаленная. Девчонки тоже завозились. Иринка, у постели которой стояла коробка с поросенком, свесилась вниз.
Малыш замерз и теперь, поднявшись наконец на дрожащие ножки, тыкался носом в стенки коробки и искал мать. С каждым мгновением его вопли все больше напоминали знакомый поросячий визг.
— Заткните его, — сонно пробормотала Оксана, кутаясь в одеяло с головой. — Час ночи! Дайте спать!
Не долго думая, Иринка схватила визжащего малыша и сунула к себе под одеяло, согревая. Повизгивание стало глуше и постепенно затихло, — пригревшись, поросенок уснул.
Наутро мы встали с тяжелыми головами — подниматься приходилось к шести утра, да еще этот поросенок не давал спать.
Он уже опять ворочался в коробке и постанывал — за ночь ослаб так, что жалко было смотреть.
— Коровье молоко для него слишком жирное, — определила Иринка. — Надо было разбавить… Я полночи с ним не спала — он ворочается, носом тычется. А уберешь в коробку — мерзнет… Его надо отнести назад…
— Но как же он там? — попытались возразить мы. — Может, попробовать подсадить его к какой-нибудь свиноматке? Вдруг примет?
— Да, можно попробовать… — с облегчением согласилась Ирина.
Мы возвращались на свиноферму пристыженные — не получилось из нас нянек. Не будет приемный сынок бегать по общежитию, чтобы потом отправиться к той же Иринке домой. Но всем нам было одинаково жалко и себя тоже — возиться с требующим большой заботы малышом времени ни у кого не было.
За поиск новой семьи для нашего приемыша взялась сама Иринка — она работала в маточнике, в отличие от остальных. Встретившись с нами в обед, она сказала, что подсадила его к одной свинье, бригадир сама указала ту, что опоросилась недавно. Вроде пока с ним все было хорошо, и мы успокоились.
И уже в последний день, перед самым отъездом из Стенькина, мы случайно узнали, что наш поросенок все-таки прожил очень недолго — на третий день он запоносил и умер.
В тот же день мы уезжали. И судьба сложилась так, что я, хоть и бывала в Стенькине, ни разу больше не входила в старый дом, стоявший в парке рядом с Рейхстагом. Но, хотя прошло много лет, я до сих пор уверена, что он так и стоит на старом месте, совсем не изменившись и по-прежнему каждый год принимая в своих видавших виды стенах новых студентов.
В заключение еще одно: вернувшись с практики, я долго взахлеб рассказывала всем о проведенных в Стенькине днях. Описывала старый дом и Рейхстаг в парке, ферму, поросенка и долгие зимние вечера. И моя тетка, которая окончила тот же самый сельхозинститут за девять лет до моего рождения, вдруг на середине рассказа перебила меня, когда я начала описывать наше общежитие:
— И ступеньки там все еще скрипят на разные голоса?!
Глава вторая
Вы звери, господа!
Мы — зоофак, но нас называют кто как хочет. Самое распространенное название — «зверофак» или просто «звери». Я узнала об этом не сразу — имя-прозвище дошло до моих ушей через пару лет, когда я уже понимала, что сие название вовсе не являлось вымыслом. Иной раз оставалось лишь удивляться, как верно нас окрестили — «зверофак».
