Если упадёт один... - [6]

Но не закричишь, силы нет. Пытался, крик вот здесь каменеет (посту­чал себя в грудь), не продохнуть. И вот — ниточка... Не-е-т, мужики. Не-е-т, девушки. Сейчас меня и на цепи не удержать — разорву! Завтра же поплыву. Дорога, говоришь... Да я с закрытыми глазами каждый поворот реки пре­одолею! Да я каждую плаху, спрятанную в болоте, ночью найду! Дорога к хутору плахами вымощена. Хаживал там, и не раз. Еще в молодости ходил, и — ничего. А когда пошел туда в тридцать седьмом, так кладки те мне всей своей тяжестью на душу легли: по ним выводили с хутора Антона и его детей и внуков. Его хутор был. Много лет хозяйничал он там со своей семьей. Жил, никому дорогу не перешел, никого не трогал. И что? За это всю семью сво­его гнезда лишить? Ладно, мы старые, за свою жизнь много горя хлебнули, настрадались, мы уже ничего не боимся. Но детишек за что?.. Там, на клад­ках, — следы от лапотков видел я. Маленькие, некоторые на такую ножку, как у Катиного Петрика. За что, а?.. Здесь уже не только кресты на душе. Здесь уже раны кровоточат, да еще как... Я сам сызмальства в лапотках с чужими людьми по земле ходил, ни мать, ни отца не знал. Спасибо, среди людей не сгинул, хотя всякое бывало... И теперь думаю: если детишек и от родителей оторвали, и от деда с бабой, и неизвестно куда увели? Что это такое — детей от отца-матери оторвать? Не дай бог!..

Меня тогда, когда людей раскулачивали, моя Марфушка к Антону напра­вила. Велела: «Детей приведи, пусть у нас поживут, а то, чего доброго, — отбе­рут от родителей да от деда с бабой. А мы, коли что, скажем, мол, родичи».

Понимала, и я понимал, что старых и взрослых нам не спасти. Не была бы женщиной Марфушка: и за чужих детей ее сердце кровью обливалось. Но опоздал я. Хотя, если бы и успел, вряд ли смог чем помочь. Раньше бы мне на день-два появиться там. Я Иосифу говорил, что туда иду. Он со мной идти хотел, да не взял я его. Может быть, в лодке по течению да вдвоем поперемен­но на веслах и успели. А если успели — что бы там ни было, детишек увести не дали бы. И он, как и я, сиротского хлеба наелся, правда, пока его отец не привез мачеху, заменившую ему мать. Удивительная женщина была, мачеха его, тут ничего не скажешь. Нет, мы бы с ним детишек в обиду не дали, я его знаю. Вот и должен я знать, Антон там или Иосиф. Конечно, хорошо было бы, если бы и тот, и этот...

Ефима слушали не перебивая. Светка и Петрик пошли домой, понесли покупки. Валик стоял около отца, внимательно смотрел на старика. Его рас­сказ затронул каждого: страшные кровавые следы в душах людей оставила война. Время идет, а следы не затягиваются, не залечиваются раны. Осо­бенно каждого трогает, когда говорят о детях. Нет ничего более святого на свете, чем они. И оторвать их от родителей. Здесь для меня чужое — как свое. И неважно, кто детишек отрывал от родных, свои или иноземцы: и те, и эти — варвары!

Ефим умолк, долгим взглядом обвел мужчин, дескать, поймите меня. Они молчали, понимали, что старику надо было выговориться. Понимали, что на душе его тяжесть особенная — детишек хотел уберечь, да не смог. Понимали, что тяжесть эту, чувство вины он давно в себе носит — облегчение ему нужно. Понимали: считает себя виноватым не только за то, что не смог забрать детишек, но и за Антона, которому не помог, и за Иосифа, которого в паводок «столкнул» в воду с кусочка суши, на котором нашел тот спасение. И вот появилась надежда сбросить хоть какую-то часть тяжести. Но для этого надо убедиться, что Иосиф жив. И вот когда подвернулся случай облегчить душу, оказывается, люди, с которыми столько пережил, с которыми живет как в одной семье, — против.

Ефим стоял и думал: что делать?.. Подчиниться односельчанам?.. Конеч­но, они желают ему добра. Они волнуются за него, просят не спешить, подож­дать, пока у них появится возможность помочь ему в такой далекой дороге. Можно и подождать, но тогда он потеряет время... Для него сейчас дорога каждая минута. Ведь мало ли что не сегодня-завтра может случиться и с ним, и с Иосифом, или с Антоном, если тот на хуторе. Все трое — люди старые, и как говорят, для каждого день — век. В общем...

А плыть ему есть на чем. Возле пригорка на реке у берега качается при­вязанная к столбику его, Ефима, лодка. Двухвесельная, хорошо просмолен­ная, с широким дном. В ней, если надо, можно вдвоем прилечь, причалив в укромное место. В ней могут плыть четыре человека: хорошая лодка, ни у кого такой нет.

И есть вторая лодка, Иосифа. Ее он оставил односельчанам в ту весеннюю ночь сорок пятого года, когда взорвалась дамба и вода накрыла Гуду, когда здесь творилось такое — не дай бог никому ни слышать, ни видеть. Оставил Иосиф свою лодку, а сам после словесной перепалки с Ефимом как в воду канул.

Утром в лодке, которую оставил Иосиф, мужчины обнаружили еду, мешок ржи и завернутую в полотенце икону Божьей Матери. Когда человек идет из дома и берет с собой еду, а еще и икону, конечно же, возвращаться он не соби­рается. Одно и сегодня непонятно Ефиму: Иосиф сам поджег свой дом или из печи выпал уголек?.. Хотя может быть и такое: кто-то из мужиков из Забродья, воспользовавшись неразберихой, приплыл сюда да таким образом расквитал­ся с отцом полицая за его сына — тот, случалось, и там лютовал. Впрочем, сам поджечь вряд ли мог: говорил же тогда Ефиму, чтобы люди плыли к его, Иосифа, дому. Дескать, теплый еще.