Если упадёт один... - [49]

Подошел он тогда к Василию и Никодиму с Иваном, парни шли послед­ними в большой толпе, дернул Ивана за рукав:

— Что, соседи, портки мокрые?

И захохотал как-то нервно, наигранно. Посмотрели на него парни: губы у Игнатия искривлены, щеки дергаются, глаза стеклянные.

— Ты чего к ним цепляешься? — сказал кто-то из мужчин. — Небось, у самого портки к заднице прилипли, вот и кидаешься от страха туда-сюда.

Остыл Игнатий, будто студеной водой его окатили, не нашелся что ответить.

— А кто же не боится? — заметил Федор Жевлак, бригадир из Забродья. (Знали, Федор, как и несколько других мужчин, успел повоевать на финской. Так что ему война — не в новинку.) — И я боюсь. Только дурак не боится. А глупость до добра не доведет.

Зашумела толпа. Каждого будто по живому полоснули слова Федора. А он, уже обращаясь и к Василию, и к Ивану с Никодимом, и к Игнатию, и, пожалуй, ко всем, кто еще не знал, что такое война, и не изведал настоящего страха, сказал:

— Лучше теперь побояться, чем когда врага увидишь. Ты сейчас побойся, побойся, страх выдави из себя: пусть враг на твоей земле тебя боится. Пусть знает, что она под его ногами будет гореть, а не под твоими. Тогда и о страхе своем забудешь. Тогда и сила у тебя появится, и рассудительность, а без них никак нельзя. Тогда поймешь самое простое, но такое нужное: если не ты убьешь врага, то он убьет тебя. Так когда-то нас учили наши родители, они прошли еще ту германскую. А наших родителей этому учили их родители. Впрочем, это передается из поколения в поколение неизвестно с каких вре­мен: сколько живут на земле люди, столько и бьются между собой, будто нет им другого занятия. — И уже обращаясь к Соперскому: — У тебя, Игнатий, как помню, двое малышей?

— Двое.

— Так сейчас побойся, чтобы там от страха не обезуметь и голову не поте­рять, чтобы домой прийти. Лучше теперь сам себе, чтобы никто не слышал, «мама» прокричать, чем тогда, когда надо будет из окопа выскочить.

Остановились мужчины, слушая бывалого. Не было здесь такого чело­века, кто не боялся бы. Боялись Никодим и Иван. Василий боялся. Наверное, боялся и Стас Кучинский, он тоже в район шел, но держался особняком, в сто­роне, вернее, позади всех, угрюм был, молчалив. Никодим и Иван это видели, к Стасу не подходили, хоть и из одной деревни, а дружбы с ним не водили, тот всегда в уединении, в стороне. И Василий его видел, но делал вид, что не замечает: к сестре его, Верке, приставал, да еще как!..

— Тьфу! — вздрогнул Игнатий и сплюнул. — По-твоему, я такой трус, что обязательно мать вспомню, когда немца увижу? И я, чтобы ты знал, в армии уже служил.

— Знаю. Почему только ты должен мать вспомнить? — словно удивлялся Жевлак. — Все вспомнят. Все будут «мама» кричать. Вот только не все вслух, и не каждый сможет выдавить из себя страх. А надо. Не выдавишь — побе­жишь. А побежишь, все, нет тебя. Вот что самое страшное на войне.

— А ты не закричишь?

— Кричал уже, и не раз. Но так, чтобы никто не слышал. И мать звал. И крестился-молился, рука не отсохла. И не отсохнет, если перекрестишься. И было такое отчаяние и злоба, что мог, ни о чем не думая, броситься под пули. Но какой-то проблеск все же вспыхивал: не делай глупостей, а думай и бей его, бей!

— Что это за проблеск такой? — спросил кто-то осторожно.

— Как тебе сказать? Ну, это такое мгновение, когда в душе все сжато в комок. И так она болит, кажется, нет мочи терпеть. И тогда ты мать и отца вспомнишь, сестренок и братиков, людей, среди которых жил. Вспомнишь дом свой и речку, и вот эту дорогу, по которой сейчас идем, и в душе вспыхнет какой-то свет, и вся твоя жизнь будто озарится. И тебе легче станет, поймешь, что нельзя ее вот так бессмысленно терять, что ради нее, да и всех, с кем жил, ты должен врага бить, а не он тебя. А ты, Игнатий, конечно же, в первую оче­редь вспомнишь детей и жену. Вот тебе и проблеск: ты же за них любому врагу глотку перегрызешь, если вдруг оружия в руках не будет. Перегрызешь?

— Ну ты даешь! — сказал Игнатий. — Да я за них, да я!.. — Он схватился руками за ворот сорочки, казалось, разорвет ее.

— А это лишнее. Говорю, остынь. Вот так ни за что и сгореть можно. А как ты говоришь, «даешь», не то говорю, так что здесь «давать»? Все мы одинаковы, перед страхом смерти. И такие, как я, боязливые, и такие, как ты, смелые.

Федор умолк и только сейчас заметил, что толпа остановилась, окру­жила его. А увидев ближе всех к себе Василия, Ивана и Никодима, добавил неопределенное:

— Ну что, парни?..

Они ничего не ответили. И неизвестно, спрашивал или просто так сказал, к слову.

Не представляли тогда парни, что такое мгновение, о котором говорил Федор, мгновение с проблеском в душе, может быть у каждого из них.

7

Почти целый день Василий, Никодим и Иван шли не останавливаясь. Спе­шили. Василий хорошо знал эту дорогу. Много раз пешком ходил и ездил по ней. Сначала подростком, затем юношей. Когда мальчишкой был, так с отцом. Когда вырос и учился в городе на тракториста — сам. За день успевал только в один конец: в город или из города. Он знал здесь каждый поворот, каждую лужу. Иногда ему казалось, что мог с завязанными глазами вести по ней пар­ней, как вел сейчас, внимательно поглядывая по сторонам.