Если упадёт один... - [2]

Еле сдерживал тогда себя Ефим, открыто не гнал. Не кричал. Не пока­зывал того, что было на душе. Но говорил с Иосифом враждебно, с едкой насмешкой: ничтожество. Говорил и понимал, что слова его больно били Иосифа, проникали в сердце, да так, что, наверное, невмоготу ему было все это слышать, невозможно было там оставаться — ушел. Страшно все это. И сейчас, раздумывая о том, как будет плыть в Кошару, сможет ли перейти болото (может быть, тот, кто живет на хуторе, перебросил в другое место плашки), что скажет Иосифу, если это он там, Ефим, еле сдерживал себя, чтобы не сказать вслух: «Что же я сотворил тогда, старый дурак...»

А вчера, когда ехали на телеге от шоссе в Гуду, вспоминая, как и в моло­дые годы, да и позже, видя немало горестного в жизни Иосифа, зная, что тому нужна его помощь, будто ничего не замечая, проходил мимо. Стеснялся, не хотел вмешиваться в чужую жизнь? Как сказать. Вспоминал, что и до войны, и в войну, когда сын Иосифа Стас служил в полиции, односельчане не сторонились Кучинского, понимая, что не виноват он, а женщины даже сочув­ствовали. Впрочем, помнится, до войны, когда еще была жива Мария, жена Иосифа, люди не просто сочувствовали ему, жалели его: хороший человек, а баба вьет из него веревки, брезгует им, и он все переносит молча.

Также вспоминал тогда и слова участкового Савелия Космановича, сказан­ные вскоре после того, как исчез Иосиф, что власть не считает его виноватым за действия сына-полицая. Выходит, власть за Иосифа, а ты против него. Если так, то получается, что ты, Ефим Боровец, против власти?.. Да кто ты такой!..

Понимает Ефим, что перед людьми Иосиф ни в чем не виноват. И перед ним лично — также. А вот он, Ефим, во многом чувствует свою вину перед бывшим другом. И не надо считать себя едва ли не святым, а ко всему, еще и выносить Иосифу свой личный приговор.

Есть у Ефима вина перед Иосифом, есть, и особенная. Она, будто при­клеенная, тянется за ним еще из их далекой молодости. Столько лет прошло, давно пора позабыть, но нет, случается, душу так всколыхнет, что хочется закричать, да так, чтобы мир содрогнулся: «Почему же ты тогда друга одного в беде бросил, Ефим?!. Как же это могло случиться? Ведь ты сам столько горя хлебнул, знаешь, что почем. Тебя же малого, сироту, чужие люди подобрали и спасли от голодной смерти, и как бы им самим ни было тяжело, в беде не бросили, вырастили, в жизнь пустили. Эх, Ефим, Ефим...»

Ну что ж, со стороны легче на себя смотреть, со стороны и осуждать себя легче.

Думал так старик и еле сдерживался, чтобы не закричать, но уже сам себе: «Какой же позор!.. » А как еще назвать то, что случилось? Не поддержал Ефим Иосифа, когда бабы оклеветали его девушку, когда своими языками клеймо на ней выжгли: «Блудница!.. Днем при всех голышом к жеребцу явилась.»

Видел Ефим, как Иосиф страдает, как ходит словно неприкаянный. Но не подошел к нему, не утешил, даже руки на плечо не положил. А почему?.. А вот этого он и сам толком не знает. Может, потому, что не нравилась Ефиму Теклюшка. Душа его отталкивала ее: случается такое меж людьми. Не пони­мал Иосиф, как Ефим может ее любить.

Ладно, пусть не утешил Иосифа, не поддержал в трудную минуту, это еще ничего. Иное хуже: сказал же Иосиф ему, что пойдет повидать Теклюшку, когда Авдей повезет ее венчаться. Знал Ефим, опасное, непростое дело и для себя, и для нее затеял Иосиф, но не пошел с ним. Боялся, что побьют Авдеевы прихлебате­ли? Нет, не боялся, но и теперь нет у Ефима ответа, почему не пошел с ним.

Иосиф один пошел. Вне себя был, словно чумной. И Теклюшку не вернул, и Авдеевы дружки измолотили его как сноп, долго Иосиф кровью харкал. Так какая после это могла быть дружба между ним и Ефимом?..

Удивительно, что после этого он вообще не отвернулся от Ефима. Если бы такое стряслось с ним, Ефимом, он ни за что не простил бы. После этого они какое-то время все еще держались друг друга, хотя прежней искренности и открытости между ними уже не было, и постепенно дружба угасала, пока не угасла совсем.

Окончательно их развела по разные стороны война. Она будто провела между ними борозду, да такую глубокую и широкую, что через нее не пере­бежать, не протянуть друг другу руку...

А что оболгали, оклеветали бабы Теклю, Ефим позже узнал. Услышал однажды, как Авдей Юхновец, уже прожив с Теклей несколько лет, на какой-то гулянке в Забродье пьяный хвастался парням, дескать, я и сейчас могу любую девку так приручить, что косы ее буду накручивать себе на руку, а она и не пикнет.

Больно кольнуло тогда Ефима: это что еще за «прирученье» такое? И что значит любую?.. И его Марфушку Авдей мог бы так одурманить, если бы встретил раньше, чем Ефим? Однако ж.

Глянул на Авдея, на парней — стояли у плетня, курили: тот красный, уверенный в себе, слова нехорошие словно шелуху в лица им бросает, а те лоботрясы ржут, как жеребцы: «Научи!»

«Научи, — скалился Авдей. — Задаром? Задаром и чирей на задницу не сядет... Одно могу сказать, секрет отвара знаю, дорого он стоит, а вы — научи!.. Дай ей выпить того отвара, одуреет, и веди ее, как овцу, куда хочешь. А вы здесь топчетесь, на девок пялитесь — и никакого толку! Женихи...»