Если упадёт один... - [17]

Текля была внешне спокойна, но он чувствовал, что на душе у нее тревож­но. Понимал, Теклюшка не может избавиться от мысли, что когда-то кто-то из них останется один, боится — вдруг она. Понимал, что сейчас не надо ее утешать, только разбередишь душу и ей, и себе. А так посидят молча — раз­веется та тревожная мысль, исчезнет. Вот только надолго ли?

— Месяц скатился, — неожиданно сказала она. — Угасает. Скоро начнет светать. Как же давно я не видела наших рассветов. Помню, такою порой они чистые, будто росой умытые. Свежо у нас. Легко... А там, где я была, рассве­ты тяжелые, сырые. Там — лес и лес. И небо низкое, к земле давит. И месяц не такой: у нас желтый, а там бледный, как выжат. Хотя, может, это только кажется — все там чужое.

— Скатился, — будто подтвердил он.

В открытую дверь по-прежнему лился лунный свет. Но был он уже слабый. И лился со стороны — луна склонилась к гряде леса, к реке. На небе таяли звезды, и было оно уже не темное, а синее. Поблекла лунная тропка на земле, отодвинулась вправо от крыльца к двум березам напротив него, застыла там.

Кроны берез заметно посветлели, хотя на фоне темно-синего леса все еще были невыразительными. На его гребне по-прежнему, как и ночью, еле заметно трепетала желтая лента, но уже потянутая легким красным цветом. Приближался тот момент в жизни природы, когда где-то далеко-далеко солнце еще скрыто, но уже чувствуется: вот-вот вспыхнет, зажжет верхушки дере­вьев. И вскоре зажгло: высветился первый луч, заиграл на них, словно сполох далекого огня...

Иосиф вздрогнул, будто пахнуло жаром.

— Что с тобой? — испуганно спросила Текля и подняла голову с его плеча.

— Вспомнилось, как уходил из деревни. Не по себе стало.

— Не вспоминай. Уже ничего не изменишь.

— А я и не хочу ничего менять. Зачем? (Текля вновь склонила голову ему на плечо, и он вновь ощутил, как пульсирует жилка на ее виске. Но уже не так спокойно, как раньше, а быстро, сильнее.) Только вспоминается. Знаешь, — продолжал он, — я тогда не от людей уходил, а от себя самого, от того, каким был в то время. Долго не понимал это. А когда здесь очутился, много о себе и о них думал. Времени хватало. Ночи в одиночестве длинные. Особенно зимой.

Думал и понял, что уходил я и от вины перед ними. Большая вина перед одно­сельчанами на мне лежит. И не только за Стаса. Иной раз думаю, как только земля меня держит. Давно и не раз порывался к властям. Мол, такой-то и такой-то объявился. Может, ищете? А если и не ищете, все равно судите меня: отец преступника, да еще какого — с немцами людей жег... И еще: у нас дамба после войны взорвалась, заминирована была. Так я видел, как немцы, когда отступали, по ней ходили, что-то рыли там. Знать, минировали, а я никому не сказал. И разве оправдание мне, что не знал об этом? Позже, как взорвалась, догадался... Хотя, кажется, когда наши пришли, дамбу проверяли.

Потом думаю: а что власти? Перед ними вина одна: осудят и все на этом. Отбыл срок, вернулся домой, если там не сгинешь, — нет вины, искупил. А перед людьми вина вечная. Умрешь, а все равно не простят. Она как вопьет­ся в людскую память, так ничем, никакой тюрьмой ее не вытравишь. Люди и должны меня судить своим судом. За то, что Стаса таким вырастил. Видел же, каким растет, но ничего не сделал, чтобы уберечь парня: дед, баба, Мария не давали. Им я подчинялся, мужчина, называется. За то, что...

— Не надо, Осип! — сказала Текля. — Как хорошо было, а ты опять — вина!

— Может, и не надо, но все же доскажу. Перед людьми виноват, они и осудили меня. Только как?.. Тем, что не приняли к себе? Больше они никак меня не наказали. Ну крикнул Михей Ефиму, чтобы тот закрыл передо мной двери в сарай, когда я к пригорку приплыл, где они спасались. Конечно, слы­шал Михей, как Ефим упрекал меня, дескать, приплыл, потому что страшно одному в наводнение. И больше ничего... И весь суд? А мне надобно знать, что я, если по совести, заслужил, какое мне должно быть наказание. А то присудили: прочь... Не наказание это.

— Пожалуй, и этого тебе хватило, — сказала Текля. — В ледяную воду тогда бросился, сгинуть мог...

— Но ведь не сгинул.

— Значит, вину свою преувеличиваешь. Если в чем и виноват, то есть же иной суд. Он один справедливый. От него не откупишься, его ничем не про­ведешь. Его никому не миновать. Ни богатым, ни бедным. Ни властелинам, ни нам с тобой. Есть же суд тот, Осипка?

— Чего не знаю, того не знаю. Может, и есть, — ответил он. — Но все-таки, может быть, тот, кто в том суде за мной наблюдает, нечто мое уж очень ужасное не увидел. А может, и пожалел меня, дал шанс подумать и самому себя осудить, поэтому и выплыл, остался жив.

— Слушаю я тебя и вижу, что ты сам себя и судишь, — сказала она. — Даже теперь. Мы только встретились, еще не наговорились, а ты уже... Не убивайся, Осипка. Зря все это. И себя не суди, и людей. А если, как ты гово­ришь, они тебя не судят, так не за что. И если бы даже и было за что, так прощали тебе. Значит, понимают все, что с тобой приключилось, люди просто так никому ничего не прощают. Страдалец ты. И они страдальцы. Страдали и страдаете, вроде вместе, а порознь. Вроде и сойтись хотите, а между вами какая-то пропасть: не сойтись, не докричаться.