Если ты назвался смелым - [20]

Мимозы мне всегда нравились. Я часто любовалась ими на базаре. Даже приценивалась. Но они дорогие, и у меня никогда не было денег, чтоб купить хоть одну веточку.

И вот я держу большую, пышную ветку. Разглядываю, как чудо. Листочки узенькие, не то зеленые, не то голубые. Повернешь ветку — серебром отливают. А над листьями ослепительно-желтые гроздья цветов-шариков.

Уткнулась лицом в ветку. Цветы пахли горьковато и очень приятно. Запах немножко напоминал цветущую вербу.

— Прелесть какая! — еще раз сказала я. Славка торжествующе засмеялся, глаза превратились в щелочки.

— Еле нашел. Весь город избегал. Нравится? 

Зажав ветку в руке, я потянулась к Славке.

— Маленькая! — с придыханием шепнул он.— Думал — не дождусь вечера…— И он обнял меня.

От него пахло свежестью, снегом, ветром. Все это было чудо.

Чудо оборвал стук в дверь. Лаймон. И он и Славка— оба опустили глаза.

Лаймон поставил на тумбочку завернутый в бумагу горшок с цветами. Наверно, он понимал, что пришел не вовремя: не знал, остаться или уйти. Мне так хотелось побыть вдвоем со Славкой, но я вежливо сказала:

— Раздевайся. Садись.

Лаймон разделся. Развернул горшок. Альпийские фиалки. Белые.

— Прелесть какая! — Мне самой было противно, что повторяю те же слова, но другие не пришли в голову.— Спасибо. Поставь на окно, а то они боятся тепла. А радиатор выключи.

До чего же нам всем было неловко! Никому не нужны ни вопросы о моем здоровье, ни мои ответы. И долго на них нельзя «продержаться». Я боялась, не хотела, чтоб Славка ушел первым. А ему, конечно, неприятно было, что явился Лаймон, и он мог уйти.

Я обрадовалась, когда раздался еще один стук в дверь: папа. Он только сегодня узнал, что со мной случилось.

— Папа! — Я сама чувствовала, что голос мой звучит вызывающе-весело.— Как хорошо, что ты пришел. Знакомься!

Славка был ближе к папе.

— Лаймон Лиепа, если не ошибаюсь? — Папа протянул Славке руку.

Тень пробежала по Славкиному лицу.

— Ошибаетесь,— суховато ответил он.— Лаймон Лиепа — вот.

Я понимала, что Славке очень неприятна папина невольная ошибка. Значит, я говорю дома о Лаймоне. Иначе откуда бы моему отцу знать это имя? Это и в самом деле так. Папа с Тоней обычно, как только я вспомню про Лаймона, переглядываются, улыбаются. Папа иной раз даже спрашивал с веселым интересом:

— Как поживает Лаймон Лиепа?

А теперь вот как все это обернулось! Ну, что поделаешь, надо как-то исправлять. И я, деланно смеясь, сказала:

— Папка, это Чеслав Баранаускас. Мой учитель.

— Ах, так! — Папа ничуть не смутился.— Слышал, слышал и о вас. Очень приятно познакомиться. Прошу извинить за ошибку,— и сел на Славкино место. Сел прочно, показывая, что пришел надолго и что надежды его «пересидеть» окажутся напрасными.

— Ну, рассказывай.

Я рассказываю.

Папа с досадой подвел итог:

— Я так и знал, что этим кончится твоя «строительная эпопея». Урок получила хороший. Только еще не хватало—искалечиться.

Я хотела сказать, что с таким же успехом можно было упасть, скажем, на катке или просто на улице. Вместо меня это довольно угрюмо сделал Славка.

— Безусловно. — Папа не стал спорить. — Кое в чем вы правы. Только, по-моему, профессия каменщика не для девушки.

— У нас много девушек,— возразил Славка.— И Рута работает не хуже других.— Он как будто обиделся, что папа сомневается в моих силах и способностях.

— Очень приятно слышать похвалу,— примирительно улыбнулся папа.— Но от этого профессия каменщика не становится легче.

— Что-то я не видал легких профессий! — проворчал Славка.

Они, наверно, могли бы спорить до бесконечности.

— Не пора ли нам, Слава? — вмешался Лаймон. Что толку было удерживать?

— Славные молодые люди,— сказал папа, когда они ушли.— Ишь ты, даже мимоза больной в подарок. Это кто же, мастер, наверно?

Я дипломатично промолчала. А папа принялся доказывать, что я должна, обязана теперь уйти со стройки. Он и раньше с усмешкой говорил иногда о моей работе, как о блажи. Теперь, по его мнению, эксперимент следовало прекратить.

— Словом,— считая, что все решено, завершил папа,— я иду за такси, едем домой. Все ясно.

— Да, ясно,— согласилась я.— Я никуда не поеду. Тоне и без меня хватает забот. А мне здесь хорошо. Я вовсе не без присмотра, как ты, наверно, думаешь.

— Молодые люди в качестве сиделок?—язвительно спросил папа.— Причем двое сразу. Тебе не кажется, что это… ну, скажем мягко, не совсем удобно для молодой девушки?

И папа долго распространялся о том, как должна вести себя молодая девушка, что для нее хорошо и что плохо. И выходило, что мне ни в коем случае нельзя оставаться жить здесь, в общежитии.

— А как же другим? — с невинным видом спросила я.— Другим можно?

Папа оставил этот вопрос без ответа. Сказал с максимальной твердостью, на какую был способен:

— Собирайся. Едем домой.

— Да ведь мой дом теперь тут,— ответила я. Папа пытливо взглянул на меня и опустил голову.

Посидел немножко молча. Очень тихо сказал:

— Ладно. Пусть так. Но… не забывай же и о нас…

Вот оно что!

 Расма — самая красивая девушка в общежитии. У нее такие волосы, про которые пишут: цвета спелой ржи. Никто так, как она, не умеет двумя пальцами и гребенкой мигом соорудить модную прическу. Под солнцем ли, под светом ли лампы крупные волны волос отливают золотом.