Если ты найдешь это письмо… - [52]

Какая-то часть меня была готова к тому, что утром я не найду своих канцелярских принадлежностей и просьб о письмах в почтовом ящике. Это стало бы подтверждением, что мне представился шанс заниматься действительно замечательным делом, а я его профукала и уничтожила. Сама пустота этого момента была достаточным наказанием.

Я чувствовала свою вину за все. Это было похоже на опасную смесь из одной чашки неповиновения Богу, половины чашки Его разочарованности мною и щепотки моих сомнений в том, что Он действительно есть. Эта смесь перемешивалась, взбалтывалась в пену и посыпалась сверху толстым слоем страха: Что, если Ты махнешь на меня рукой, Бог? Что, если Ты в это самое мгновение глядишь на меня и говоришь: «Думаешь, я стану тебя использовать? Да за что Мне хотя бы просто любить такую мелочь, как ты?»

Единственный другой случай, когда я так же беспомощно лежала на полу, был летом между моим первым и вторым курсом в колледже. Я тогда не искала Бога. Я провела весь год, стараясь сыграть роль Бога в собственной жизни и сохранить четырехлетние отношения, вырвавшиеся из-под власти двух детей. Мы с моим бойфрендом наконец достигли той точки, в которой «прощай» означает то, что должно означать. Вдруг приходится вкладывать все свое существо в это слово, потому что обоих убивает идея заново собрать все разрозненные кусочки в единое целое. И поэтому «прощай» должно значить нечто большее, чем быстрый взмах руки и поцелуй, который поможет продержаться до завтра. «Прощай» должно значить, что ты забываешь вкус его гигиенического бальзама для губ.

У меня и моей лучшей подруги случились такие расставания на одной и той же неделе. Внезапно у нас обеих от «мы» остались только «я». Мы не целовали на ночь своих любимых. Мы не ждали звонка в конце вечера, чтобы поговорить о том, как прошел день. Мы привыкали к факту, что нужна только доля секунды для того, чтобы из двух людей остался один.

Помню, я была рядом с ней после того, как это случилось. Мы встретились, чтобы поговорить, а в конце концов оказались лежащими на полу в танцевальной студии в ее квартире на первом этаже. Нам особо не о чем было говорить. Мы просто лежали. Горячие слезы катились по нашим щекам. У меня на груди точно лежал груз. Словно не было никакого способа смыть с себя боль от тоски по тому, кого любила. Я могла бы изменить это или сделать лучше, думала я про себя. Он бы принял меня обратно. Он бы принял меня обратно.

– И долго будет так больно? – прошептала она в темноте.

– Не знаю. Честно, не знаю.

Нам нужен был конечный срок. Дата, которую можно отметить на календаре, – день, когда все слезы высохнут и мы снова станем цельными. Думаю, для нас обеих стало откровением, что любовь – не такая уж цельнокроенная штука. Это было первое осознание, что иногда мы отдаем себя друг другу, а получаем обратно не все.

– Как думаешь, Бог все это видит? – я поежилась, задавая этот вопрос; мы с ней росли с разными представлениями о Боге.

– Это?

– Я понимаю, наверное, это глупо… Но я всегда думала: может, Он там, наверху, тоже плачет.

– Ну, не знаю, – проговорила она. Я почувствовала себя дурой, потому что вообще заговорила об этом.

Я лежала там и гадала, почему я подумала о Боге в этот момент. Я не открывала перед Ним дверь, чтобы Он пришел на наш праздник жалости к себе по красной ковровой дорожке; я даже не нацарапала Ему приглашение и не бросила его в почтовый ящик. И все же мысли о Нем витали в тот вечер в воздухе, точно светильники, прогоняя тьму, боль и страх быть одной. Что-то внутри этого момента заставило меня шептать, когда в тот вечер я садилась в машину:

– Надеюсь, что Ты здесь. Надеюсь, что Ты действительно здесь.

* * *

То же чувство надежды жило внутри меня, когда я подняла голову с пола и выползла из ванной. Я упорно двигалась к посылке, стоявшей у моей кровати. Вытащила желтое полотенце, присланное мамой. Мои зубы клацали друг о друга, когда я обернула им плечи и свернулась калачиком посреди пола. Уплыв в сон, я проснулась через несколько часов и обнаружила, что за окном тихо. Драка прекратилась. Я проверила телефон. Никаких сообщений от Хуана. Я с усилием поднялась с пола и забралась в постель, завернувшись в одеяло и не выпуская из рук желтое полотенце. Надвигалось утро.

– Надеюсь, что Ты здесь, – прошептала я притихшей ночи. – Надеюсь, что Ты и вправду здесь.

207

Полиция так и не приехала. Утро действительно настало. Я провалялась в постели бо́льшую часть Дня благодарения. Мои соседи и наши гости поднялись около четырех утра, чтобы поехать в город, посмотреть «парад Мэйси», но я сдалась на милость болей в животе и температуры 38,3˚. Я так и не поняла, действительно ли «Фор Локо» стал причиной моего недомогания или я уже заболевала и наконец разболелась. Но единственный раз за весь этот день я поднялась с кровати, чтобы перейти через улицу к тому самому винному погребку. Я крепко зажмуривала глаза, протягивая руку к холодильнику, чтобы достать из него «Гаторейд»,[24] и молясь, чтобы на глаза мне не попался «Фор Локо».

Когда я вскрыла бутылочку и вышла на улицу, чтобы глотнуть воздуха, я заметила Хуана. Он помахал мне и улыбнулся, будто накануне вечером ничего не случилось. Он был вполне себе жив-здоров. А я – краше в гроб кладут. Пару дней спустя я все же спросила его, что происходило той ночью. Он рассмеялся и сказал, что просто его друзья «безумно дурачились». Я могла с ним только согласиться. Да, смертельные угрозы в час ночи – это «безумные дурачества». Мы больше ни разу не заговаривали о той ночи, и я предпочитаю думать, что мы оба стерли ее из памяти, пока продолжались праздники.