Если ты найдешь это письмо… - [27]

Сидя на веранде после завершения дневных трудов, я пересчитывала свои блага в красном дневнике, который отправлялся почтой к Селии, стараясь просто фокусироваться на всем хорошем, что меня окружало.

1. Я жива и здорова.

2. Кофе «Моти» за 60 центов.

3. Моя веранда.

4. Желтые ленточки (только что мимо прошла девочка с такой лентой в волосах).

5. Симпатичные парикмахеры…

Я считала, и это был мой способ освободиться от тревоги. Я считала, чтобы убедить себя, что одиночество нереально, что контакт есть и что нет ничего страшного в том, что у тебя маленькие руки и ты понятия не имеешь, что с ними делать.

Примерочные

В середине сентября я встретилась с Джессикой, подругой по колледжу. Мы получили дипломы в один год. Теперь она жила в Бруклине и работала в театральной компании. Она предложила пойти на футбольный матч в Фордемском университете, расположенном всего в миле от дома, где я жила. Наша альма-матер в те выходные играла против местных «Рэмз», и было более чем вероятно, что там окажется кто-нибудь из знакомых.

– Это глупо, что я по нему скучаю? – спросила я.

– По колледжу?

– Ага. У меня все время такое чувство, что мы вернемся туда, или что-то в этом роде, – пояснила я.

Мы посмотрели только полтайма, а потом решили, что уйдем с игры и погуляем по кампусу. Воздух в тот день дышал свежестью. Сентябрь несет с собой аромат новизны, от которого у меня такое чувство, будто мне подарили бесплатный ремонт.

Интересно, подумала я, у Селии такое же ощущение, как у меня? Словно колледж со мной расстался. Словно я была кем-то, пока не перестала чувствовать себя кем-то. Полагаю, в этом смысле все расставания похожи друг на друга: либо живешь в прошлом, состоящем из старых толстовок и вопросов, на которые не можешь найти ответ, – либо отказываешься определять себя тем, что уже переросла.

Мы добрались до библиотеки Фордема. Поднялись по лестнице на второй этаж и двинулись к большим стеклянным окнам, выходящим на кампус.

– Ты думала, что так все будет? – спросила она, когда мы плюхнулись в два мягких кресла лицом к окну. Я болтала ногами, перекинув их через подлокотник.

Я сразу же знала ответ: нет. Было такое ощущение, будто всю мою жизнь периодически ставят на паузу. В то время как другие мои друзья где-то там получали зарплаты и начинали пробивать бреши в броне своих студенческих кредитов, мне казалось, будто я играю в ролевую игру посреди Бронкса.

– И да, и нет, – ответила я ей. – Я имею в виду, не то чтобы я на самом деле думала, что перееду в Нью-Йорк и все будет идеально. Так же как я на самом деле не рассчитывала, мол, вот приеду сюда и тут же встречу свою любовь в кофейне или еще что-то в этом роде.

– Я читала твой пост в блоге, – сообщила она.

– Мой пост?

– Тот, где ты писала о встрече со своей любовью в кофейне.

Я почти забыла, что все то время, когда я получала первые впечатления от Нью-Йорка, люди следили за этим путешествием на своих компьютерных мониторах.

Я начала писать в блог девять месяцев назад, на последнем курсе колледжа. Я считала себя очень умной, когда создала этот блог и назвала его фразой «Так просто». Он был рожден двадцатилетней версией меня, которая думала, что на все в этой жизни можно повязать большой белый бант. Это была моя главная сегодняшняя претензия к той девчонке, которая завела этот блог. Я думала, что, если бы было возможно, я усадила бы за стол более юную свою версию и спросила ее: «Ну, девчонка, че за дела? С чего ты такая счастливая? Почему все должно заканчиваться так поэтично?»

Вероятно, она просто пожала бы плечами и дала мне очень простой ответ: «Потому что ты не позволяешь мне углубляться. Ты не позволяешь мне писать ничего, кроме красивых историй, от которых у читателей ощущение, будто они чапают по блевотине единорога, держа в руках корзиночки с капкейками».

И она была бы права. Я привыкла редактировать. Я отлично умела фильтровать. И только опубликовав рассказ о своих отношениях с отцом, я поняла истину: жизнь не так уж и проста.

Я писала о том, как стыдилась в детстве его занятия: он был городским мусорщиком. Как я годами носила в себе этот стыд и исключала отца из своей жизни, потому что жалела, что у него нет какой-нибудь достойной работы. У меня дрожали руки, когда я писала о самой яркой отличительной черте моего отца – о его мозолистых руках. Я росла с убежденностью, что это просто грязные руки, но теперь я знаю, что они были символом жертвенности. Этот пост был моей попыткой загладить свою вину за тот день, когда мать подошла ко мне в кухне, где я выгружала посуду из посудомоечной машины, и сказала: «Ты разбиваешь ему сердце. Ты разбиваешь сердце лучшего человека, какого тебе доведется знать в своей жизни». Это было мирное предложение попросить прощения за зону военных действий, которую я создавала все те годы, когда лгала о том, кто такой мой отец и чем он зарабатывает на жизнь, – а он об этом даже не знал.

Я опубликовала тот рассказ. И декан моего факультета прислал мне письмо с сообщением, что, прочтя его, он сел за кухонный стол, и плакал, и рассказал своей жене все то, чего он никогда никому не рассказывал о собственном отце – «синем воротничке». А мой отец – он никогда и ничем не гордился больше, чем этим рассказом. Он распечатал его копии и раздавал их направо и налево.