Если спросишь, где я - [40]

— Не уезжай в Неваду, — говорю я. — Ты что, ненормальная? — говорю я.

— Нормальней не бывает, — говорит она. — И с Невадой тоже все нормально. Оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.

— Холли! — кричу я.

— Ну что — Холли! — огрызается она.

Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в колени подбородком.

— Плесни мне еще, сукин ты сын — просит она. — Совсем охренели они там, что ли, эти сигнальщики? Пускай валят в «Трэвелодж», и свинничают себе на здоровье. Там что ли твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, сукин ты сын!

Она сжимает губы и так на меня смотрит…

Забавная штука выпивка. Если так вспомнить, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы обычно за кухонным столом, или снаружи, за летним столиком, то с виски, то с упаковкой пива. А когда решали, стоит нам или нет перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи напролет, пока не взвесили все «за» и «против».

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю кубиков льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

Она говорит:

— А на этой кровати ты с ней тоже?

Мне сказать нечего. У меня не осталось слов, ни единого. Я отдаю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Дуэйн? — говорит она.

— Холли?

У меня замерло сердце. Я жду.

Холли я любил больше всего на свете.

С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В том номере, где ей предстояло убираться. Я просто заходил следом и запирал за собой дверь. Мы перебывали везде.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось у нас очень здорово, но быстро. Хорошо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.

А я, я по-прежнему работал по ночам. Работа была — не бей лежачего. Но тогда уже пошло наперекосяк, дальше — больше. Что-то в нас такое сломалось, не стало азарта.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Кранов я больше не чинил, плитку не клал, и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, то надирались мы оба ой-ой-ой как. А когда ты пьешь, то времени и сил на это уходит не мерено, если, конечно, ты за это дело берешься всерьез.

Холли тоже расслабилась. Перестала как следует регистрировать посетителей. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих в комнату с одной койкой, а иной раз — одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из управления. Потом другое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже наплевать, вот ведь в чем дело. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас отсюда вышвырнут.

Холли умница. Она первая это просекла.

Вот мы и проснулись в ту субботу утром, после того как всю ночь пытались понять что к чему. Открыли глаза и повернулись в постели, чтобы как следует посмотреть друг на друга. И оба все поняли. Мы дошли до крайней точки, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телек, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь — сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Забавно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все что угодно.

— Пока мы еще не поженились и были совсем дети? — говорит Холли. — Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.

— Помню, Холли.

— А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, сколько я всего упустила за эти годы? Но ты для меня был всем на свете, прямо как в песне.

Я говорю:

— Ты замечательная женщина, Холли. Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

— Но я ни разу себе ничего такого не позволила! Все боялась разрушить наш брак.

— Холли, прошу тебя, — молю я. — Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

— Слушай, — говорит она. — Помнишь, как мы однажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террейс-хейтс? Просто ездили там, катались? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали, и доехали до этого старого дома, и ты спросил у хозяев, нельзя ли у них попить водички? Ты можешь себе представить, чтобы мы сейчас это сделали? Подъехали к дому и попросили воды?

— Эти старики, наверное, уже умерли, — продолжает она, — лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом водили нас по округе? И за домом их была эта беседка? Чуть поодаль, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а ступеньки заросли бурьяном. И старушка сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди, и кто-то играл музыку, а народ сидел и слушал. И я тогда подумала, что вот и мы будем такими же, когда состаримся. Несуетливыми и уверенными в себе. У нас будет свой дом. И к нашим дверям будут приезжать люди.