Если спросишь, где я - [39]

Беседка (Перевод В. Михайлина)

Утром она поливает мне живот «Тичерзом» и потом его слизывает. А во второй половине дня пытается выброситься из окна.

Я говорю:

— Холли, так больше продолжаться не может. Так больше жить нельзя.

Мы сидим на диване в одном из люксов на втором этаже. Выбирать нам было из чего. Но нам был нужен люкс, чтобы можно было ходить из комнаты в комнату — и поговорить как следует. Так что мы прямо с самого утра заперли в нашем мотеле приемную и поднялись на второй этаж, в люкс.

Она говорит:

— Дуэйн, меня это просто убивает.

Мы пьем виски «Тичерз», с водой и льдом. В середине дня мы немного вздремнули. Потом она выбралась из постели, и тут ей взбрело в голову вылезти из окна в одном нижнем белье. Мне пришлось ее держать. Этаж, конечно, второй. Но все-таки.

— С меня хватит, — говорит она. — Я больше так не могу.

Она прижимает руку к щеке и закрывает глаза. Потом начинает подвывать и раскачивать головой взад-вперед.

Когда я вижу ее в таком состоянии, мне просто жить не хочется.

— Как это — так? — говорю я, хотя и сам все прекрасно понимаю.

— Мне что, еще раз по буквам тебе повторить? — говорит она. — Нет у меня никакой силы воли. Никакого чувства собственного достоинства. Раньше-то я себе цену знала.

Она очень недурна собой, и ей чуть за тридцать. Высокая, длинные черные волосы и зеленые глаза, единственная зеленоглазая женщина из всех, кого я знал. В прежние времена я много всякого говорил про ее зеленые глаза, а она мне рассказывала, что именно из-за них ей всегда казалось, что она предназначена для чего-то особенного.

А то я сам не понимаю!

И тошно мне от всего от этого, просто беда…

Я слышу, как внизу, в приемной, звонит телефон. Он весь день то зазвонит, то замолкнет. Даже сквозь сон я все равно его слышал. Открывал глаза, глядел в потолок, слушал, как он звонит, и думал, неужели все это про нас?

Хотя, наверно, лучше бы я глядел в пол.

— Сердце у меня разбито, — говорит она. — И превратилось в кусок камня. Конченый я человек. Хуже некуда — и ничего уже с этим не поделаешь.

— Холли, — говорю я.

Когда мы нанялись управляющими в этот мотель и перебрались сюда, нам казалось, что теперь все трудности позади. За жилье платить не надо, за коммунальные услуги тоже, плюс три сотни в месяц. Это вам тоже не кот чихнул.

Холли вела бухгалтерию. С цифрами она всегда была на ты; и номера тоже в основном сдавала она. Она любила людей, и люди отвечали ей взаимностью. Я следил за участком, подстригал траву и выпалывал сорняки, поддерживал чистоту в бассейне и устранял всякие мелкие поломки.

Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Строили всякие планы. А потом однажды утром, ну… я не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта маленькая мексиканка — прибраться. Холли ее и наняла. Я до этого вообще внимания на нее не обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, как она меня тогда называла — Мистер.

В общем, беда да и только.

Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.

А она начала называть меня по имени.

Как-то, опять же утром, я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. Ну, когда убираются. Я отложил инструменты и вышел из ванной. И так она удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет по имени.

В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.

— Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, — говорю я. — Ты по-прежнему самая-самая. Перестань, Холли.

Она качает головой.

— Как будто умерло во мне что-то, — говорит. — Болело-болело, а теперь все. Ты что-то такое убил во мне; как будто топор взял и убил. И осталось одно сплошное свинство.

Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.

Я наливаю по новой и выглядываю из окна.

Перед приемной припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле входа, что-то обсуждают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. С ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

— Даже когда мы были в постели, считай, только что, ты думал о ней, — говорит Холли. — Дуэйн, так от этого больно.

Она берет у меня из рук стакан.

— Холли, — говорю я.

— Это правда, Дуэйн, — говорит она. — Только не надо со мной спорить, — говорит она.

И принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.

— Ты разрушил наш брак. Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.

Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.

— Холли, милая, я тебя люблю, — бормочу я.

На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.

Холли утирает глаза.

Она говорит:

— Сделай мне еще. Этот виски какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, пусть хоть совсем обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.