Если нет - [3]

Природа чуяла подвох, но ничего не понимала.

Читать морали я не тщусь. Тут правит жажда сильных чувств, а не желанье скучных выгод: одним приятней укрывать, другим приятней выдавать и, что страшней, при этом прыгать. Мне вечно слышится вопрос: конечно, мы себя спасали, но ты же сам… и сам Христос… Мы твари, да, – но вы же сами?! И Бог, что дал нам страх и стыд не для бесплодных говорилен, им не сумеет объяснить, в чем их вина. Он тут бессилен. Когда настанет Высший суд и все замрет при трубном звуке – они же тоже не поймут, и мы опять опустим руки. Их ряд бессмертен и безлик. Что вообще решает птица? Они же скажут, что без них сюжет не мог осуществиться. И нам, тупеющим от слез, – все так и есть, и все неправда, – один останется вопрос: зачем ты прыгал, сука, падла?! Вы все невинны – и Пилат, и воин под бронею лат, и терн венца, и сотня игол. Никто ни в чем не виноват, но почему ты прыгал, гад? Я все прощу. Зачем ты прыгал?!

«Долго я думал, боже…»

Долго я думал, боже,

на что это все похоже,

И вспомнил, хоть не без дрожи,

прошедшей волной по коже.

Боже, теперь я понял:

сравнить это больше не с чем,

Как только с жизнью еврея,

спрятанного от немчин.

Знаю с первого года: меня охраняет сила,

Но охраняет гордо, нехотя и брезгливо.

Я ведь живу в подвале, и от меня воняет.

Не ради меня, а ради себя меня охраняет.

Ай, жена моя плачет, стонет, детей голубит.

Ай, кто-то нас прячет, но не любит,

не любит!

Запас-то досуха выжат,

год еще только начат,

Ему самому бы выжить,

а он еще этих прячет.

Ай, что бы с нами стало б! —

думаю целый день я.

Нет у нас просьб и жалоб —

только благодаренья.

Всюду ущерб и вычет.

Мы не приносим выгод.

Дети – и те не хнычут,

чтобы себя не выдать.

Ай, почему нас прячут?

Может быть, что-то знают?

Может быть, это значит,

что мир не навеки занят?

Ай нет, он занят навеки,

Не те придут, так другие,

Зэки, ардипитеки, черные, голубые.

Прячут нас, не готовясь

к будущей смене жанра,

Прячут, поскольку совесть,

а не поскольку жалко.

Прячут в зловонном месте,

темном, где хлам сложить бы, —

Но для своей же чести,

а не для нашей жизни.

Ай, может, они боятся, думая о прошедшем,

Что нашим богам еврейским

мы что-то про них нашепчем?

Ай вы, глупые люди, дети скупой скудели!

Будь у нас Бог еврейский —

разве б мы тут сидели?

Ай, за час до итога что-то переломилось.

Нет у нас больше Бога,

а только чужая милость.

Здесь суждено окопаться ей, смотрим

а только чужая в ее жерло мы,

И до конца оккупации, видно, не доживем мы.

Больше уже не молимся мы гордости

и доверью.

Ай, вероятно, в молодости

давно бы я хлопнул дверью,

Ушел бы из этой милости, подачку вернул,

как равный, —

Но знаю: любые вымыслы

бледнеют пред тою правдой.

Долго я думал, боже,

на что это все похоже.

Боже, терпеть негоже, но дай нам

и завтра то же!

Мысли не бродят, слова не значат,

сущность чужда названью.

Хуже ли то, от чего нас прячут?

Хуже.

Я это знаю.

«Какие споры, какие деньги, о чем речь…»

Какие споры, какие деньги, о чем речь,

какие семьи, какие сборы, какой газ?

Нам надо бросить это все и подстеречь,

что после схлопывания останется от нас.

Содержание эпохи – ее крах,

ему подвержены лиана, дуб и злак;

содержание этой урны – общий прах,

на этом прахе будет начертан один знак.

Без величия момента – момент плох,

в ком нет трагического чувства – тот клоп.

Сейчас величие момента в том, что Бог

на нас, толпящихся у края, глядит в лоб.

Мой слог отрывист, дыханье рвано, взор

сущность тускл,

мои слова еще не новы, но звук нов.

Передо мной, насколько вижу, лежит спуск

в лиловую бездну, вечную бездну

моих снов.

Не всякий дожил до перевала, но я смог.

Мне до сих пор чего-то жалко – мой грех.

Мне предстоит нащупать слово, один слог,

который можно будет оставить от нас всех.

От всех усадеб, от всех парков, от всех зал,

От всех прудов, от всех болот, от всех рек.

Он должен вмещать и дальний костер,

и первый бал,

И пьяный ор, и ночной спор, и первый снег.

Он должен включать всю бесполезность,

всю тщету,

всю грациозность, всю неуклюжесть,

все сплошь —

включая то самоистребленье, ту черту,

за которой все это стало одна ложь.

Теперь от этого я оставлю один знак,

одну йоту, одну ноту, один цвет,

поскольку можно жить

как хочешь, но жить так

и чувствовать право на все это – уже нет.

Он проступает, иероглиф, из той тьмы,

Что раньше пряталась внутри,

а теперь – вне.

Он совершенен, он уродлив, как все мы,

В нем есть неправильность,

какая была во мне.

Пока я не совсем сошел с ума,

я начинаю его как будто понимать.

Порой мне кажется, что это слово «тьма»,

а иногда – что это слово «мать».

«Весь этот год с его тоскою и злобою…»

Весь этот год с его тоскою и злобою, из каждой трещины полезшими вдруг, я слышу ноту непростую, особую, к любому голосу примешанный звук, похожий, кажется, на пены шипение, на шелест гальки после шторма в Крыму, на выжидающего зверя сопение, но только зверя не видать никому.

И вот, пока они кидаются бреднями и врут, как водится у них искони, плюс измываются уже над последними, кто не уехал и не стал, как они, пока трясут, как прокаженный трещоткою, своими байками о главном-родном и глушат бабками, и кровью, и водкою свой тихий ужас пред завтрашним днем, покуда дергаются, словно повешенный, похабно высунув язык-помело, – я слышу голос, незаметно примешанный к неутихающему их трололо. И сквозь напавшее на всех отупение он все отчетливее слышится мне – как будто чайника ночное сипение, его кипение на малом огне.