«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [52]

3

О них поведал автор дивных строк,

Хранитель дум и всяческих секретов,

Перешагнув заветный тот порог

Портных, раввинов, возчиков, поэтов.

Завет отцов скрижалями пролёг.

«Заветный» – происходит от заветов,

Молитв, обрядов, праздников, обетов:

Зачатие, рожденье, эпилог.

Всё отразило мудрое перо,

Они живыми со страниц сходили,

И пусть порой торжествовало зло

И горе продолжало посещать,

Но начиналась новая тетрадь —

Любовь и нежность книги сохранили.

4

Любовь и нежность книги сохранили

На том живом, народном языке —

На идише, которым говорили,

Сверкает он в брильянтовой строке.

Собрались в нём истории и стили,

Как ручейки в раздавшейся реке,

От храма Соломона вдалеке

Они его лелеяли, любили.

Он мудрым был, чудесный тот язык,

Он выжить и развиться им помог,

И вот настал тот вожделенный миг,

Когда их знавший беды хорошо

В дома евреев дружески вошёл

Он, приподняв согбенный потолок.

5

Он, приподняв согбенный потолок,

– Шолом алейхем! Мир вам! – возвестил,

И это имя, доброты итог,

Он до конца с достоинством носил.

Пусть снова нависал нещадный рок,

Пусть снова не хватало больше сил,

Но будто легендарный Самуил,

Свершал он всё, что только сделать мог.

Здесь песни вырывались изо рта,

Здесь их когда-то предки породили,

Тут пролегла «оседлости черта»,

Тут молодой безусый человек

Волшебно и чарующе навек

Местечек осветил мечты и были.

6

Местечек осветил мечты и были,

Да так, что и в далёкой стороне

Над книгами читатели застыли,

Смеясь и плача в яви и во сне.

Года и грозы прототипы смыли,

Но звук доносит явственно вполне

На дорогой писательской волне

Остатки полюбившихся фамилий.

Вот Сендер Бланк, вот Шмелькис, Стемпеню,

Здесь Вевиков с Менахем-Мендл были.

Свой взор опять в твои листы клоню,

Которыми всё ёмко описал.

Зачем так рано ты себя отдал

Американской горестной могиле?

7

Американской горестной могиле

Который год собой принадлежишь.

Тебя твои герои пережили,

С грустинкой нежной ты на них глядишь.

Твои края перед тобой застыли,

Стрелой взмывает к небу юркий стриж,

Над целым морем местечковых крыш

Дожди до блеска улочки умыли.

И воцарилась в мире доброта,

Как будто наступил желанный срок,

И мальчик Мотл, известный сирота,

Гоняет по родимому двору.

Ему сейчас, буквально поутру,

Людскую память передал Пророк.

8

Людскую память передал Пророк,

В той памяти подчас такое было,

В ней столько слёз, гонений и тревог,

Что всей земле бы за глаза хватило.

К пришельцам мир и грозен, и жесток,

И у пришельцев вечно что-то ныло,

Со всех сторон – от флангов, фронта, тыла

Взирал такой непостижимый Бог.

Пускай пройдёт ещё немало лет,

Не прорастёт забвения трава.

На книгах твой знакомый силуэт

Меня волнует. Сколько лет тому!

Я чувствую – народу моему

Едва ль нужнее сыщутся слова.

9

Едва ль нужнее сыщутся слова,

Когда они – надежда и опора,

Когда у Тевье каждая глава —

Всё сразу вместе – и Талмуд, и Тора.

Когда полна восторгом голова,

Когда читаешь и легко, и споро,

Когда сама пророчица Дебора

Идёт местечком, как всегда права.

Когда молочник старым летним днём,

Лошадку запрягая близ поляны,

Любил соседу рассказать о том,

Как он годами в Бойберике жил,

И, чтобы дом подолгу не тужил,

Йод-юмор лил на стонущие раны.

10

Йод-юмор лил на стонущие раны.

Еврейский юмор, кто тебя создал?

И кто в какие веки неустанно

Твои шедевры отливал в металл?

Тебе подвластны и века, и страны,

Какую свежесть Ты в себя вобрал!

Твой мощный и высокий пьедестал

Тесали Авраамы и Натаны.

И пополняли юморной запас

Тевье и Рохи – это их молва.

Касриловских острот высокий класс

Горел алмазом в будни и в шабат,

И этих хохм клокочущий каскад

Хозяйски принимала голова.

11

Хозяйски принимала голова

Плоды его писательских исканий,

Когда пускала бедная вдова

Детей на путь опаснейших блужданий.

Они искали счастья острова

В огромном и пустынном океане,

Предметы неудавшихся мечтаний —

История нова и не нова.

Как рассудить? У всех свои года,

Порой они суровы, как свинец,

И всё же это горе – не беда,

И над нелёгкой авторской тропой

Вставали книги плотной чередой —

Его трудов заслуженный венец.

12

Его трудов заслуженный венец

Не украшал изысканных салонов,

Светил в лачуге тускло каганец

Для пары глаз, в роман его влюблённых.

И бедный Хаим, что и швец, и жнец,

Читал тебя настолько отрешённо,

Торжественно и даже упоённо,

Что восклицал: «Ах, Шолом! Молодец!»

«Ах, молодец!» Другой награды нет,

Не может быть для пишущего клана!

И пусть пройдут ещё десятки лет,

Твоих произведений славных нить

И дальше будет факелом светить

Могуче, ярко, сочно, неустанно!

13

Могуче, ярко, сочно, неустанно…

Легко сказать. А кто не устаёт?

А тут в нужде и муках постоянно

И в полурабстве жил его народ.

Черта, черта… Нависла окаянно,

Кто испытал – тот знает тяжкий гнёт,

И днём, и ночью горести несёт

И губернатор, и урядник пьяный.

А впереди – погромная гроза,

Пожарный дым над тысячью крылец,

Предвидели пророчески глаза,

И он, всегда боровшийся со злом

Достойным и талантливым пером,

Умело передал огонь сердец.

14

Умело передал огонь сердец,

О том была всегдашняя забота.

Своих детей прозорливый отец

Их взглядом проводил до горизонта.

Ввысь улететь пытается птенец,

Познать стремясь мгновение полёта,

Страсть виража и резкость разворота,

И ощущенье жизни, наконец!

Что ж, оказался в дальней стороне,