Если мы живы - [2]

Дойдя до конца переулка, я свернул вправо.

Густая толпа широким кольцом окружала горящий элеватор. Взрывом снесло одну из стен, и там, в дыму, медленно осыпалась и оседала золотая, искрящаяся гора. Пожарные, немецкие солдаты какие-то гражданские с повязками на рукавах, все грязные и черные, орудовали баграми, лопатами и, врываясь в ползущую на них раскаленную массу, отгребали ее в сторону и заливали водой. Поодаль, вдоль куч еще дымящегося, почерневшего зерна, увертываясь от полицейских, мужчины, женщины, дети торопливо наполняли пшеницей свои сумки, корзины, мешки.

— Что случилось? — спросил я у плечистого, коренастого парня. — Разбомбили?

В измятой украинской рубахе, он сидел на груде трухлявых шпал и, щелкая семечки, с любопытством поглядывал по сторонам. Челюсти и губы его непрерывно работали, и шелуха вылетала изо рта, как стреляные гильзы из пулемета.

Парень остановил на мне взгляд узких, будто припухших глаз.

— Разбомбили, ядрена палка… — сказал он не то утвердительно, не то удивляясь чему-то. — Да тут с год ни одного русского самолета не было.

Меня поразило это неожиданное словечко: «русский». Да сам-то он кем был, этот парень, говоривший о русских самолетах, как о чем-то чужом, потустороннем?

Но он не обращал на меня ни малейшего внимания и, отвернувшись, запустил руку в карман за очередной порцией семечек.

Под откосом, прямо под нами, двое полицейских суетились и хрипло кричали, хватая подбиравших зерно людей и вытряхивая под ноги, на землю, содержимое их сумок. Один из них, плотный, рыжеусый человек с искаженным злобой лицом, ухватил за рукав сморщенную, высушенную временем старуху.

— Кому говорят? Кому? — рычал полицейский, вырывая из ее рук наполненную зерном плетенку. — Пусты, чуешь? Пусты, стара паскуда!

— Ироды! Дождутся они, как русские придут… — негромко сказал кто-то за моей спиной, и меня опять удивило это слово: «русские».

— Придут они, жди больше, — отозвался другой. — Поди, за Уралом уже, если не дальше.

Старуха, судорожно вцепившись в края своей шелюжной корзинки, не выпускала ее. Она ничего говорила, ни о чем не просила, и лицо у нее было темное и строгое, как на иконах.

Натужно охнув, полицай с силой дернул корзину к себе, и старуха упала на колени, но скрюченные пальцы ее все еще не отпускали плетенку.

Парень рядом со мной чмокнул: —Ишь ты! — И я не понял, к кому это относилось: то ли к старухе, вцепившейся в свою корзину, то ли к полицаю, решившему во что бы то ни стало отобрать ее.

— Нашел, на ком силы пробовать! — крикнули сверху.

— Тебя бы вот так же: головой об стенку!

— С-сукины дети! — выругался я. — Как собаки на сене. Горелое зерно и свинья есть не станет.

Парень, достав пригоршню семечек, не дотянул руку до рта. Повернувшись ко мне, он окинул меня внимательным взглядом.

— Зачем свинья? Его людям по карточкам выдать можно… Ты не тутешный, друже?

Он выплюнул шелуху и поднялся.

— Какая тебе разница? — не очень любезна отозвался я.

— Где-то я тебя видел, — медленно, будто вспоминая что-то, сказал парень. — Ты, часом, не соломирский?

Я был уверен, что нигде и никогда не видел это скуластое лицо, с узкими, чуть припухшими глазами. Как мог он догадаться, что я действительно пришел из Соломира?

Я несколько дней не брился, на сапогах толстым слоем лежала дорожная пыль, видимо, весь мой облик говорил о том, что я здесь чужой, пришлый человек. Но в том году бесчисленное множество людей в поисках хлеба, работы, а то и родственников, рассеянных войной и оккупацией, вздымало ногами пыль по украинским дорогам, следовало за бесконечными колоннами пленных, наполняло редкие пассажирские поезда, и во внешности моей, вероятно, не было ничего такого, что выделяло бы меня из всей этой массы горемык и бездомков.

— Соломирские волы бывают, да и те лядащие, — сказал я, стараясь вложить в голос как можно больше равнодушия и небрежности.

Парень усмехнулся.

— Такой вол, ядрена палка, десятерых стоит. Семечек хочешь? — Он прищурился. — Русского шоколаду?

— Спасибо, не хочу, — уже враждебно сказал я. — Кушайте сами.

— Во-от, полез в бутылку… — Подбрасывая в ладони горстку семечек, он продолжал изучающе разглядывать меня. — Ты Терещенко такого знаешь?

Пожалуй я удивился только самому себе, той легкости, с которой входил в свою роль, несмотря на всю стремительную внезапность этого разговора. Я равнодушно отвернулся в сторону полицейских, закурил и, спрятав в карман кремень и кресало, посмотрел ему в лицо.

— Чего ты ко мне привязался? Коров я с тобой пас, что ли?

Но у него, кажется, уже пропал интерес ко мне. Он сочно сплюнул и повернул ко мне широкую, круглую спину, какие бывают у борцов и грузчиков.

Засунув руки в карманы, я медленно двинулся мимо элеватора. Пройдя с сотню метров, я обернулся: парень стоял на месте, провожая меня взглядом. Он один во всей толпе разыгрывал роль безучастного зрителя и не пытался разжиться хотя бы горстью горелого зерна. Вероятно, он был сыт, этот парень, а сытость была в сорок втором году недобрым признаком.

Мне предстояло пересечь весь город. Быковский обстоятельно, как и все, что он делал, описал мне маршрут: я нигде не останавливался и не сделал ни одного лишнего поворота.