Если красть, то миллион - [54]

Не то чтобы в объятиях… Выглядело это так: Дима сидел, Ирка пристроилась рядом, уронив голову (идиотское выражение!) ему на плечо. А он ее этак заботливо приобнимал. Как бы придерживал, чтобы не соскользнула с лавки. И безвольная Иркина ручонка валялась у Димы прямо на… Да, на бедрах. И, судя по тяжелому, можно сказать, надсадному дыханию Димы, легко было представить, что Ирка там ощущала!

Черт его знает, почему Аня сама в эту минуту не упала в обморок. Как ни странно, помог Людовик XIV. Вернее, вдруг промелькнувшее воспоминание о том, как любил этот король беременных женщин. Оказывается, то и дело какая-нибудь из его любовниц была беременна. Знаменитая мадам де Монтеспан, отбившая его у Луизы де Лавальер, рожала девять раз. Нелегко вообразить легендарных красавиц из романов Дюма в роли этаких матерей-героинь, но факт остается фактом: Людовик был неравнодушен к брюхатым бабам. Они совершенно не теряли для него своей сексуальной привлекательности: с Монтеспаншей он не расставался, пока прелестная блондинка Атенаис не растолстела до такой степени, что «ляжки ее сделались шириной со спину», по отзыву историка. Но Ирке до подобного еще далеко… Поэтому Ане нельзя расслабляться ни на миг, а следует быть настороже, как никогда раньше, пока Дима не решил уподобиться Людовику и отдать свое сердце пузатой авантюристке.

В голове картина мгновенно нарисовалась: Дима бросает ее, разводится и женится на Ирине. Аня возвращается в мамину двухкомнатную хрущевку, а в их кооперативной, с таким трудом выстроенной квартире (подарок Диминых и Аниных родителей им на свадьбу) воцаряется Ирина с будущим младенцем, которого благородный, ошалевший от любви Дима усыновляет еще до рождения.

А что? С него вполне станется!

Поэтому она решительно приблизилась к скамейке, с болью в сердце отметив, как заюлил ногами Дима, пытаясь сбросить с себя искусительную Иркину руку, и отвесила бедной бесчувственной красавице хорошую пощечину. А затем вторую – для симметрии.

Ирка взвизгнула – не вздохнула томно, заметьте себе, как полагалось бы по роли, а взвыла:

– Вы чего?! Да как вы?!

– Ага, вижу, тебе уже лучше, – хладнокровно заметила Аня. – Я как раз вчера в кино видела, как одну да-, мочку, потерявшую сознание, хлестали по щекам. Вот и подумала, что это именно то, что тебе нужно.

Изощренную двусмысленность последней фразы, похоже, оценили все, и обратный путь проходил в гробовом молчании.

Денек выдался так себе – без особого напряжения. После синей дамы навестили обколовшегося нарка, потом заядлого грибника – по счастью, с обнадеживающим исходом. Было также одно алкогольное отравление, одно пищевое.

Струмилин даже успел между двумя вызовами заскочить домой, переодеться в чистую рубашку и в очередной раз поддакнуть маме, что «Москвич» надо отдать бедным людям, поскольку «Раечкино наследство впрок все равно не пойдет».

Возвращаясь с Черниговской, после промывания желудка одиннадцатилетнему парнишке, опившемуся несвежей фантой, Струмилин вдруг схватил за руку водителя Саню, намеревавшегося повернуть на гору сразу у Благовещенского монастыря, и попросил проехать по Рождественке, бывшей Маяковке, причем именно там, где проходит трамвайная линия. И тормознуть возле ювелирной комиссионки по имени «Малахит».

– Уж не собрался ли ты жениться, Андрюша? – своим звучным, полновесным голосом осведомилась семипудовая красавица Валюха. – Не собрался ли ты в «Малахите» венчальное кольцо покупать?

Она обожала подкалывать Струмилина на всякие матримониальные темы.

Андрей долго пребывал в простодушной уверенности, что у Валюхи просто юмор такой своеобразный, пока Белинский по-дружески не предостерег его: это засидевшаяся в девках красотка, одержимая желанием выйти замуж – все равно за кого. Как-то так выходило, что Струмилин остался единственным холостяком на Нижегородской подстанции. Долгое время они выдерживали Валюхину осаду вдвоем с Колей Сибирцевым, да Николай вдруг прошлой осенью женился на женщине с ребенком и вел себя теперь так, словно обрел счастье всей своей жизни. Струмилину сам-друг приходилось трудновато под напором Валюхиного одиночества, но сдаваться он не намеревался. Были и у него свои причуды. Например, он полагал, что мужчина должен носить женщину на руках, а не наоборот. Слабаком он себя никогда не считал, но принять на грудь сто с лишком кэгэ… пупок развяжется, однако! Валюха иногда смирялась с полной безнадегой своей осады, а иногда снова приступала к боевым действиям. Струмилин посмеивался… и сбегал. Вот совершенно как сейчас: буркнул, мне надо, мол, пациента проведать в художественных мастерских, шесть секунд, если вызов, просигнальте мне на пейджер, я сейчас же вернусь, – и кинулся в маленькую железную дверь в стене.

Дело в том, что он совершенно неожиданно вспомнил, где видел раньше Алексея Степановича Семикопного, в просторечии Лешего.

Зрительная память у него была похуже памяти на цифры, но все-таки при экстремальных ситуациях срабатывала безотказно. Поскольку сейчас как раз такая ситуация, память и выдала на-гора информацию о том, что зимой Струмилин (он тогда в очередной раз подменял Белинского в дежурной бригаде) приезжал по вызову в мастерские Союза художников на Рождественке, где два жреца искусства основательно испортили друг другу вывески из-за хорошенькой натурщицы, «позировавшей» то одному, то другому в горизонтальном положении. Причем никто не знал, что ту же «картину» пишет и его творческий собрат. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным, и один из художников швырнул соперника головой в мольберт. И соседи, чей творческий покой был нарушен, вызвали милицию и «Скорую».