Если есть рай - [13]

Хочешь, пойдем в музей, если ты там еще не был, предложила я.

Музей с картинами? – уточнил Варгиз.

С картинами.

Давай, согласился Варгиз, во сколько?

В десять, например.

Отлично, только можешь за мной зайти, а то я не знаю, где музей?

Я поняла: он не хотел, чтобы я осталась на ночь.

Ты, конечно, могла бы остаться на ночь, сказал он, но у меня хроническая бессонница. Я встаю и часами хожу по комнате. Я тебе буду мешать, ты не выспишься.

Хорошо, сказала я.

Проводить тебя до гостиницы?

Я чувствовала, что ему неохота никуда ходить, потому что здесь было тепло, а на улице было холодно. Не надо, сказала я, тут идти совсем близко, ты же знаешь, меньше пяти минут. Только пройти по тропинке и подняться к замку по лестнице, обойти собор и свернуть направо.

Тебе нравится твоя гостиница?

Она некрасивая, но вид из окна очень хорош ночью. Город внизу блестит огнями. Как будто весь мне принадлежит.

В следующий раз я к тебе приду, сказал Варгиз на пороге и отдал мне на прощанье салют.

Я поднялась по лестнице и прошла мимо блондинки на проходной, которая, заслышав мои шаги, оторвала взгляд от книжки, но ничего не сказала.

Когда я уходила, когда я поднималась по обледеневшим ступеням мимо плаката с лицом ребенка, когда я проходила по расчищенной от снега тропинке вокруг собора, мне казалось, что у меня разрывается сердце.

Неужели, спросила я у самой себя, я боюсь потерять Варгиза? Ведь вчера я и не подозревала о его существовании, а три часа назад хотела уйти от него. Я о нем почти ничего не знаю. Он сказал, что учился в семинарии и состоял в компартии, он показал мне, где работает, но все это могло оказаться ложью. Как я вообще не побоялась пойти к нему в общежитие? Но я не побоялась, я пошла. Я целовала его.

В гостиничной постели я переворачивалась с боку на бок от страха: а вдруг я завтра утром постучусь к нему в дверь, а мне никто не откроет? Я буду ждать, а он не вернется до самого вечера. И потом скажет, что мы разминулись. Назначит другую встречу – я приду – а его опять не будет. Вдруг случится так, что буду ждать Варгиза весь следующий день, или весь следующий год, или всю жизнь. Я уже не хотела его больше видеть, я боялась идти к нему. Нет, наоборот. Я боялась идти к нему, потому что мне так сильно, так невыносимо хотелось снова его увидеть, и я не знала, почему.

Глава 4

Утром я надела длинное платье, которое купила в комиссионке (надела потому, что была в нем похожа на одну из картин в городском музее), и пошла мимо собора, чей колокол на узорчатой крыше отбивал часы, мимо туристов с фотоаппаратами на обледенелой лестнице, пытаясь не прислушиваться к голосу, который повторял: ты будешь стучаться в дверь Варгиза, и тебе никто не откроет. Сердце сжималось от страха, что я, в темном платье, с планом похода в музей в голове, продуманным до малейших деталей, буду бессмысленно жать на кнопку домофона и надеяться на встречу, которая так и не состоится. Но, против ожидания, я услышала голос Варгиза: поднимайся. Дверь открылась, я прошла мимо все той же сторожихи – даже после бессонной ночи она все еще была хороша, с платиновыми кудрями, с ярко-голубыми тенями на веках, – и побежала по лестнице.

Дверь была приоткрыта: Варгиз ждал меня одетым, с телефоном в руке. Хотя шла сюда с замирающим сердцем, сердцем, которое, как мне казалось, было полно желания и надежды. Но сейчас я смотрела на его телефон и хотела уйти, так сильно меня раздражала его привычка фотографировать. Я не понимала, почему чувствую притяжение и отталкивание, очень сильное притяжение и такое же сильное отталкивание. Что-то бередило меня, что-то из прошлого, о чем Варгиз напоминал мне, что-то, что я хотела забыть.

Мы с Варгизом вышли на улицу и поднялись обратно к собору. Мы прошли по узкой улице, где торговали сувенирами и пирожными, и вышли на смотровую площадку – там была остановка фуникулера. Рядом возвышалось здание правительства: у его дверей сменялась охрана, и Варгиз сфотографировал солдат, которые, как в замедленной съемке, маршировали с винтовками. Потом он сфотографировал медленно ползущий фуникулер и панораму, открывавшуюся со смотровой площадки, а потом и будку калачника. В телескоп мы смотрели на раскинувшийся перед нами город. Мы были в нем, в этом городе, – и не были в нем, потому что все в этом городе – его кафе и купальни, его соборы и доходные дома, и его парк с беседкой для оркестра – все было придумано в другую эпоху. И мы с Варгизом уже из нового века смотрели на арки мостов и на площади, на соборы, перекликающиеся друг с другом с противоположных берегов, на ажурный чугун вокзалов, на черепичные крыши банков, на коридоры улиц, на кирпичные гимназии с деревянными партами в разрезе окон – окон с двойными, на случай холодов, рамами. Я поняла, что же мне так нравилось в однообразных романах Гроссшмида: взгляд на прошлое, сдвиг времени и его зияние, неутолимая тоска по тому, что ушло, и невозможность ни вернуть его, ни изменить (кроме как во сне, где не действует закон времени). Все, что говорит Я есть, одновременно говорит Я исчезаю. Когда Варгиз берет меня за руку, когда он высвобождает свою руку из моей, чтобы сделать фотографию, он говорит то же самое: